— Со мной не получится, — сказал Константин с внезапно возросшей уверенностью. — Я возьму дела в собственные руки.

— Каким же образом?

— Я хочу Фаусту, и нам с нею нет нужды чего-то ждать. Если я попрошу императора Диоклетиана, чтобы он потребовал у Максимиана отдать мне ее в жены, я уверен, он это сделает.

— В другой раз Диоклетиан мог бы, — согласился Даций, — но не сейчас.

— Почему?

— Я только что видел одного из слуг императора. У Диоклетиана лихорадка, и лекарь советует ему уехать из Рима. Ты знаешь, какие скверные тут лихорадки.

— Куда же мы теперь?

— В Салоны. Это на обратном пути в Никомедию. Мы выезжаем утром, и сейчас не время говорить с ним о личных делах.

— Тогда все остается нерешенным, — запротестовал Константин, но Даций покачал головой.

— Ты остаешься точно там, где и был. Фауста решила сделать тебя императором, — значит, ты им и будешь. И, надеюсь, я не из тех, кто вечно будет стоять у нее на пути.

Лето заканчивалось, когда Константин снова оказался в Никомедии. Но еще задолго до того, как они покинули Салоны, где задержался из-за приступа лихорадки Диоклетиан, он узнал, что за время его отсутствия дела в восточной столице круто изменились. Император почти два года пытался справиться с экономическими проблемами, введя жесткую систему контроля над выплатами жалованья и ценами, проводя денежные реформы, но положение стало еще хуже, чем было раньше. Мало предлагалось товаров по установленным государством ценам, и покупателям приходилось приобретать их втайне со значительной переплатой. Фактически, новый порядок вещей оказался выгодным только армии государственных чиновников, ответственных за сбор налогов и проведение указов в жизнь.

За время отсутствия Диоклетиана императором — если не номинально, то фактически — стал Галерий. Пока престарелый правитель еще не оправился от болезни, он вершил государственные дела, и, следовательно, у него появилась возможность свалить вину за царящий хаос на ненавистных христиан — там, где многим, он-то знал, это Придется больше всего по душе. Нужен был только предлог, чтобы обрушиться на них с массовыми гонениями, позволившими бы цезарю Востока и целой иерархии поставленных им чиновников, распоряжавшихся теперь в Никомедии, присвоить себе имущество и казну христиан. Такой предлог появился в январе, вслед за возвращением Диоклетиана в Никомедию.

День выдался слишком теплым для зимы, над горами с юга нависали темные облака, в которых время от времени вспыхивали молнии и звучали приглушенные раскаты грома. Когда Константин расставлял часовых на ночь, в воздухе уже явно попахивало грозой. Внезапно разразившийся ливень загнал его в летнюю беседку — он как раз возвращался в свое жилище во дворце с самого удаленного поста. Хмуро смотрел Константин на грозовые тучи, которые после встречи с Максимианом в Риме, казалось, предвещали его собственное будущее, как вдруг на мгновение ослепившая его молния сверкнула совсем близко, Ударила в дерево и, скользнув мимо него, угодила в край крыши над дворцовым крылом, и тут же вспыхнуло пламя.

Пробегая по двору и крича, чтобы поднять тревогу, Константин задержался у ближнего фонтана, смочил свой плащ и принялся сбивать огонь. Скоро из дворца высыпали слуги, — кто с кувшином, кто с ведром, — и, поливая водой разгоревшуюся древесину, быстро потушили пожар. А однажды вечером, когда он был свободен от своих обязанностей, случилось второе происшествие — сильный пожар в другом крыле дворца. Чтобы его ликвидировать, потребовалось целых полчаса.

В напряженной атмосфере дворца Константин не удивился, получив приказ явиться в суд, занимающийся расследованием причин этих пожаров. Председательствовал главный управляющий дворца, евнух по имени Карин, назначенный на этот пост Галерием. Константину не раз уже приходилось расходиться во мнениях с этим осанистым смуглым придворным, и он не сомневался, что о каждом его шаге евнух угодливо сообщает Галерию.

— Мы здесь для того, чтобы рассмотреть новое преступление христиан — двойную попытку поджога дворца и убийства нашего возлюбленного правителя, — объявил Карин уже в самом начале, еще до того, как были выслушаны свидетели, вынося приговор о виновности.

— Разве христианский Бог распоряжается молниями? — язвительно спросил Константин. — Я-то думал, что они собственность Юпитера.

Карин пропустил его замечание мимо ушей и приступил к опросу свидетелей. Один из слуг поклялся, что во время обоих пожаров в воздухе присутствовал запах серы, а несколько других подтвердили его показания.

— Хорошо известно, что христиане верят в злого духа по имени Люцифер, то есть в дьявола, место жительства которого называется Ад, где всегда горят серные костры, — самодовольно заявил Карин. — Полагаю, что связь с этим делом вполне очевидна для каждого.

— Выходит, ты веришь, что этот злой дух дважды поджег дворец, чтобы навлечь на христианскую секту гонения? — спросил Константин.

— Мы утверждаем, что христиане вызвали нечистую силу, чтобы причинить вред личности и собственности императора, — заявил Карин.

— Вызвали? — Константин удивленно вскинул брови. — Это при том, что Люцифер является врагом христиан?

— Ты, кажется, многое знаешь об этой проклятой секте, трибун, — огрызнулся Карин. — Тогда, может, ты скажешь нам, что случилось!

— Я уже говорил вам, что меня едва не ударило молнией, подпалившей дворец в первом случае. Я не почувствовал в воздухе запаха серы — был только едкий запах, который чувствуется всегда, если рядом ударила молния. Что же касается второго пожара, то меня не было в городе и…

— В тот вечер не было никаких облаков, — прервал его Карин, — и никаких молний.

— Тогда, — пожал плечами Константин, — не могло быть и серного запаха, а потому ваши свидетели, должно быть, лгут.

Слушание скоро подошло к концу, но Константин не сомневался, что Диоклетиану христиан представят как преступников. И что в нынешнем состоянии его духа и здоровья императора нетрудно будет убедить в виновности ненавистной секты. Поэтому Константин не удивился, получив приказ выстроить своих гвардейцев на следующее утро перед дворцом с целью выполнения указа императора, который им тогда же и будет объявлен.

Очевидно, уже нашли козла отпущения, и дело осталось за малой формальностью — публично назвать его имя.

Дело уже близилось к вечеру, когда Константин смог наконец передать командование дворцовой охраной Дацию и поехать в поместье дяди Мария с видом на залив, которое находилось в нескольких милях за пределами столицы.

— Редким ты стал у нас гостем, племянник, — тепло приветствовал его Марий. — Что, так тяжела служба?

— Да не столько служба, сколько забота кое о чем, — признался Константин, — Ты, наверное, знаешь, что делается во дворце.

— Слетелась стая хищников — служит только Галерию. Уже набрасывались на тебя?

— Прямиком — еще нет. Да главное-то я беспокоюсь о матери — о ней и ее друзьях, христианах.

— Да, у Елены слишком тесные отношения с дрепанумскими христианами, это опасно, — согласился Марий. — Но мы — семейство упрямцев: мне так и не удалось убедить ее расстаться с ними.

— Сама-то она еще не христианка?

— Спрашивал я ее — месяц как назад, а то и меньше. Уверяла, что нет. — Марий посмотрел на него внимательно. — А ты-то как? Даций рассказывал мне о молодом священнике, что служит в Кесарии и Антиохии.

— О Евсевии? — Константин улыбнулся. — Знаешь, а он такой наивный — верит, что их Бог действует через меня.

— Вижу, ты не поддался искушению последовать за человеком, которого они зовут Христос.

При этих словах дяди в памяти Константина возникла знакомая картина — впервые за многие месяцы: лицо хрупкого пастуха с умными и понимающими глазами, которые, казалось, могли не только проникать в душу, но и внушать уверенность и спокойствие.