— Уж не хворал ли ты, август? — обеспокоенно спросил Крок.

Константин отрицательно покачал головой.

— Диоклетиан предупреждал меня, что год за годом пурпурный плащ становится все тяжелее. Теперь я могу понять, отчего он сложил его с себя с такой радостью после двадцати лет ношения.

— Надеюсь, ты еще не взялся выращивать капусту? — пошутил Даций.

Константин порывисто обнял его одной рукой за широкие плечи — такие же прямые, вспомнил он, как в тот день добрых тридцать лет назад, когда он, жаждущий научиться военному делу юнец, впервые предстал перед этим старым воякой.

— Может, ты мне здесь как раз и нужен, чтобы я не сбился с правильного пути, — признался он. — Но я не буду выращивать капусту. Боюсь, что и Диоклетиан мало обрел спокойствия в этом занятии.

— А как насчет покоя в твоей душе? — поинтересовался Даций.

— Тот покой, что мне нужен, я нахожу в учении Иисуса из Назарета — когда у меня бывает свободное время для чтения.

— Значит, это правда, что ты стал христианином? — спросил Крок, взглянув на него с живым интересом.

Константин кивнул:

— Всем, что есть, я обязан милости Бога и Его Сына. Так как же я мог бы поклоняться кому-то еще?

— Когда же ты пришел к этому пониманию? — спросил Крок. — После того видения накануне сражения?

— Нет, не сразу, после этого прошло еще какое-то время, — признался Константин. — Теперь я думаю, что Бог готовил мою душу для понимания этого многие годы, начиная, пожалуй, еще с того дня, когда я увидел, как лошадь императора Диоклетиана поскользнулась на залитых кровью улицах Александрии, и объявил это знаком Аполлона. Ты ведь, наверное, помнишь этот случай, Даций?

— Прекрасно помню, — отозвался старый солдат. — Но каждый человек может оглянуться на прожитую им жизнь и найти в ней определенный рисунок, если пожелает. Боги, кто бы они ни были, покровительствовали тебе, это бесспорно. Но это не явилось прихотью с их стороны. Ты заслужил их расположение, потому что верил в себя и ради успеха не боялся рискнуть.

— Даций прав, — согласился Крок. — В тот день, когда я сшиб тебя с коня на учебном поле в Никомедии, другой бы на твоем месте спасовал, оказавшись в таком безнадежном положении. Но ты, рискуя нарваться на острие моего копья, упер свое в землю и вышиб меня из седла. С тех самых пор ты ведешь все то же сражение и все в том же стиле.

— Кстати, о сражениях, — сказал Даций. — Когда ты пойдешь на Лициния?

— Теперь уж, наверное, недолго ждать. Он ополчился на Церковь, и Бог скоро наверняка передаст его в мои руки.

— Давно уже я не читал христианской Библии, — сказал Даций, — но, похоже, я еще помню кое-что, относящееся к данному случаю.

Константин улыбнулся:

— Отрывок из послания апостола Павла — насчет того, чтобы облечься в броню праведности, взять щит веры и меч духовный? Это один из моих любимых.

— Нет, не этот. — Лицо Дация вдруг посерьезнело. — Вот, вспомнил. Это сказано Иисусом из Назарета, но не знаю, возможно, тебе бы этого и не хотелось слышать.

— Почему?

— Слова были такие: «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душу свою потеряет?»

Константин воззрился на старого вояку, который был его другом и наставником большую часть его жизни, и знакомый красный туман безудержного гнева, который, похоже, теперь все чаще и чаще обуревал его, внезапно воздвиг между ними невидимую преграду. Но, даже разъяренный, он понимал, что изменился не Даций, а он сам, однако осознание этого не послужило ему на пользу. Не отвечая, он подошел к столику с графином вина и серебряной чашей, налил ее до краев и осушил до дна, не предложив выпить остальным. Когда наконец Константин повернулся к ним, губы его казались все еще белыми от гнева.

— Не будь ты тем, кто ты есть, Даций, — сказал он с жесткой интонацией, — ты бы сию же минуту отправился под топор палача.

— Правда всегда причиняет боль, — сказал Даций спокойно и грустно. — Но лишь только тогда нет тебе спасения, когда уже больше не можешь смотреть ей в глаза.

— А что ты знаешь о спасении? — вцепился в него Константин. — Ты ведь даже не христианин.

— Я говорю о спасении, которое исходит не от Сына Божьего, если он действительно таков, а от тебя самого.

— Теперь ты говоришь загадками. — Константин обратился к Кроку: — А ты его понимаешь?

— В христианстве я полный профан, — признался галльский владыка. — Но, мне кажется, я знаю, что он имеет в виду.

— Тогда объясни и мне — с вашего позволения.

— Сердиться на Крока нет смысла, — спокойно сказал Даций. — Сегодня, когда на торжестве в честь пятилетия цезарей Назарий в своей речи возносил похвалу Криспу и назвал его «самым благородным цезарем из сыновей августов», я наблюдал за твоим лицом. В нем отразилось кое-что такое, чего мне никогда не хотелось бы видеть, — зависть к своему собственному сыну.

— Это смешно. — Константин с огромным усилием взял себя в руки. — Впрочем, ты прав. Я действительно завидую юности Криспа и тому, что ждет его впереди. Я завидую тому, с каким обожанием к нему относятся народы Галлии и Британии, которая когда-то была моей. Здесь, в Италии, и на Востоке я уже, кажется, вряд ли больше способен радовать кого-то. — Он почти свирепо набросился на Дация. — Тебе не понять, что такое носить на себе мантию императора. Бесконечные жалобы, пререкания — можно сойти с ума!

— А чего их выслушивать? Вот Крисп такие дела оставляет Эвмению, пока сам охраняет границу.

— У Криспа есть вы оба и Эвмений, но кому я могу здесь доверять? Однажды я доверился Лицинию, и он обманул меня. Я был готов наделить Бассиана огромной властью, но он попытался убить меня. Вы и представления не имеете, что это такое, когда весь мир ждет твоего окончательного суждения во всех своих противоречиях. Да одни только сторонники священника Доната причинили мне столько хлопот, что на всю жизнь хватит.

— Так уничтожь их, — прямо рубанул Даций. — Или ты так уж боишься своего нового Бога, что даже не осмеливаешься поступать так, как положено императору?

— Боюсь? — Константин подумал над этим словом и увидел, что оно не вызывает в нем озлобления. — Нет, не боюсь. Но коли уж я принял покровительство Бога, я должен стараться жить по его законам и по тем заповедям, которым учил его Сын.

— Как, они явлены тебе самим Христом? — прямо спросил Даций.

— Не мне. Его священникам — они мои советчики.

— Ба! Священникам! — воскликнул старый вояка. — А знаешь ли ты, что в Египте они теперь грызутся из-за того, равен ли Сын Отцу или Он существо рангом пониже?

— Нам об этом сообщили, — признался Константин. — Но ведь эта ссора все еще на территории Лициния.

— Скоро будет и на твоей, если амбициям епископов не поставить предела.

— Ты что хочешь — чтобы я позволил Лицинию уничтожить Церковь на Востоке?

— Я вот о чем: тебе не следует позволять тем епископам втягивать себя в конфликт с Лицинием и ввергать империю в новую войну только потому, что им кажется, что под твоей властью им жилось бы лучше. Какое они имеют право указывать тебе, что делать, когда не способны уладить даже собственные разногласия? — Даций возмущенно вскинул руки. — Церковники — всего лишь люди, такие же хрупкие сосуды, как и все мы. Твое сердце, Константин, всегда подсказывало тебе, что правильно и что лучше всего для тебя и для империи. Так слушай теперь его, а не священников. Слушай, а не то будет слишком поздно.

Приезд Дация и Крока и особенно категорическая оценка старым служакой происшедших в нем перемен побудили Константина приступить к реорганизации правительства с таким расчетом, чтобы это позволило ему снять со своих плеч мелкие тяготы правления. Но прежде чем он смог осуществить свои намерения, разгорелась давно уже тлеющая вражда с Лицинием.

До того Константин, предпринимая быстрые военные меры, укрепил ту часть границы, через которую нападали готы на его территорию. Принадлежавшей Лицинию провинции Фракия в Европе также угрожало движение готских племен к югу, но август Востока ничего не делал для ее защиты. В результате Константину временами приходилось с трудом сохранять мир на границе, особенно близ устья Дуная, где территория, занимаемая тевтонским племенем бастарнов, фактически заходила к югу на другой берег реки.