— Такое явление, август, описано в некоторых старинных трудах греков под названием «паргелион» — мнимое изображение солнца.

— И это всегда истолковывалось как знамение, посылаемое богами?

— Обычно да — по крайней мере, простым народом. Некоторые философы утверждают, что это случайный узор солнечных лучей, пробивающихся сквозь облака, но другие говорят, что его можно видеть, только когда солнце, как говорится, тянет воду.

— Ну конечно же! — воскликнул Константин. — Мы видим его на западе, а море всего лишь в нескольких милях.

— Будем надеяться, что в Риме этого не видели и не посчитали за доброе предзнаменование, ниспосланное Аполлоном, — сказал Адриан. — При том, что сказали Книги пророчеств, а теперь еще это — нам нельзя надеяться на большую помощь горожан, если дело дойдет до осады.

За вечерним столом Константин ел мало. То, что рассказал Камиан, и странный узор в облаках угнетали его больше, чем перспектива осады Рима. К этому теперь еще прибавилась убежденность, что где-то он уже и раньше видел этот узор, образованный лучами солнца, но вот только где? И смысл его тогда заключался в чем-то совершенно другом.

От своего слуги он узнал, что мнений в лагере относительно странного явления в облаках оказалось почти столько же, сколько людей в армии. Но если и существовало какое-то согласие, то оно склонялось в пользу того, что это все-таки предупреждение, исходящее от Аполлона — предположение вполне естественное, поскольку Аполлон часто изображался как бог Солнца: лучи от горящей планеты расходились, образуя такой же сияющий узор, что и у видения на западном склоне неба. Однако эти мысли не принесли Константину успокоения, и он в конце концов выбросил из головы все, что было связано с небесным видением, чтобы спокойно уснуть.

Думая об этом потом, когда после быстрой череды событий у него появилось время для размышлений, Константин так и не мог точно сказать, сон это или видение. Весь эпизод так четко запечатлелся в его памяти, что это могло бы быть и тем и другим, но почему-то он не почувствовал никакого удивления, когда ему явился пастух из разрушенной церкви старинного городка на Евфрате. В сущности, Константин как бы даже и ожидал этой встречи с человеком, которого христиане называли Иисусом Христом и считали Сыном их Бога.

Пастух предстал перед ним все в том же короткополом одеянии, которое носили те, кто пас стада. Та же мягкость черт лица, та же живая теплота в обращенных на него глазах, та же ласковая, добрая улыбка. Правда, на этот раз в руках он не держал ягненка, как на виденных Константином стенах христианских церквей, а нес знамя, на котором — столь четко выписанный, что не оставалось никакого сомнения в его идентичности, — находился тот самый узор, явленный Константину и тысячам его солдат лучами подернутого облаками солнца.

Глядя на знамя, Константин вдруг вспомнил, где раньше видел эмблему, и понял, почему в тот вечер его так мучило смутное ощущение, что это ему до боли знакомо: ведь это же был тот самый таинственный узор, который он видел написанным красками на стене той далекой разрушенной церкви в Зуре над головой пастуха, человека по имени Иисус Христос, стоявшего теперь — во сне ли его, в видении ли — и высоко державшего свое знамя.

От них исходил удивительный свет, он заполнял всю комнату чудным сиянием, почти ослепляющим зрителя. Константину показалось, что чувства его достигли такой восприимчивости, что все до единой линии, краски, все аспекты этой сцены неизгладимо запечатлелись в его мозгу. Когда он полностью осознал, что ему явлено божественное откровение, гость заговорил, но голос его звучал не раскатами грома, подобно голосу Юпитера, а скорее немного ласково, как, подумалось Константину, мог звучать лишь голос пастуха, успокаивающего и ободряющего потерявшуюся овечку.

«Сим победишь», — сказал его гость. Слова звучали одновременно и обещанием, и повелением. И вдруг Константину стал ясен смысл и ночного посещения, и знака, вписанного тогда в предвечернем небе. Как точно так же стало ему наконец понятно, кто являлся богом его отца и кто отныне будет его собственным богом. Он хотел найти слова благодарности, восхваления, но понял, что неспособен говорить. Константин попытался броситься в ноги небесному гостю в знак покорности божественному изволению, но оказался не в состоянии даже пошевелиться. И потому мог только смотреть, как постепенно тает сияющее знамя с эмблемой из скрещенных линий, в то время как замирающий голос эхом возвращался к нему снова и снова, повторяя одни и те же слова: «Сим победишь».

И только с полным исчезновением видения вернулась к Константину способность вновь двигаться и говорить.

Сна не было ни в одном глазу. Его душу наполняло ощущение восторга и убежденности, что победа будет за ним, победа безоговорочная, если не считать одного лишь условия: знамя, что нес привидившийся ему пастух, должно выступать перед ним. Вспотев и дрожа от силы только что пережитого им чувства, он поднялся на ноги, но покачнулся и, чтоб не упасть, вынужден был ухватиться за центральный опорный столб. Шатаясь, дошел он до входного проема палатки, откинул полу и отдался ласкам прохладного ветра с лежащего рядом моря. Поставленный же у входа в палатку часовой замер по стойке смирно.

— Часовой, разбуди моего слугу, — хрипло прозвучал голос Константина. — Вели ему привести ко мне немедленно епископа Хосия и послать за полководцем Дацием и полководцем Кроком.

Часовой пошел выполнять приказ, а Константин вышел на открытое место перед палаткой. Головокружение, испытанное им после подъема с постели, теперь прошло, и он взглянул на западную часть неба, как бы ожидая увидеть там снова сияющий крест, но взору его предстал лишь бархатный, усеянный звездами полог глубокой ночи. Спал и весь их обширный лагерь, и только блуждали кое-где огоньки: это слуга Константина ходил и будил кого нужно согласно его приказу.

Зайдя назад в палатку, Константин снял с себя ночную рубаху и растер вспотевшее тело полотенцем. Когда он подпоясывал новую тунику, вошел епископ Хосий. Черные глаза церковника выражали обеспокоенность, пока он не увидел, что Константин вовсе не выглядит больным.

— Хосий, я видел Сына Божьего! — вскричал Константин. — Вот только что, здесь, в этой палатке — не знаю, во сне или это было видение.

— Как это случилось, август?

— Когда-то давно я увидел эмблему над головой Иисуса на настенной росписи в церкви — это случилось в городе Зура на Евфрате, — стал рассказывать Константин. — Она в точности походила на знамение в небе, которое мы видели сегодня под вечер, и сам Христос нес знамя с этой эмблемой, когда я только что видел его во сне.

Глаза Хосия прояснились.

— Это мог быть тайный знак, образованный инициалами имени Господа по-гречески — буква «Хи» и наложенная на нее буква «Ро».

— Так оно и было! — вскричал Константин. — Скрещенные полосы света, что лежали от солнца на облаках сегодня под вечер, создавали тот же самый рисунок.

— Многие подумали, что они видят знамение Непобедимого Солнца, — напомнил ему Хосий. — Эмблема Аполлона действительно очень с ним схожа.

— Но здесь, в моей палатке, несколько минут назад сам Иисус Христос показал мне тот же самый знак, — настаивал Константин. — Он нес знамя с той же эмблемой.

— Ты хочешь сказать! во сне, август?

— Сон ли? Видение? Но это явилось так живо и ярко, что могло быть и тем и другим. Но говорю тебе, он был здесь, был. И он говорил со мной.

Как раз в тот момент вошли Даций и Крок, и Константин заставил себя успокоиться, вспоминая обстоятельства своего видения и знамя, которое нес пастух.

— Вот, — сказал он, подходя к столу и хватая лист пергамента из пачки, оставленной писарем. — Я вам нарисую. Крок, дай мне кусок угля из костра часового снаружи.

Константин набросал на пергаменте очертания эмблемы на знамени, которое держал в руке пастух в его ночном видении. Это был приблизительно тот же рисунок, о котором говорил Хосий: на греческую букву «Хи» — две перекрещивающиеся полосы или черты — налагалась буква «Ро» — вертикальная полоса, загнутая сверху почти что в форме пастушьего посоха.