Когда лазутчики Константина донесли, что армия Лициния, шедшая теперь на запад от Сирмия вдоль берегов Савы, насчитывает около тридцати пяти тысяч — примерно вдвое больше того, что есть у него, — он стал приискивать поле сражения с благоприятной для его армии местностью. Вскоре после соединения с Дацием и Криспом Константин нашел подходящее для него место недалеко от городка Кибалис. Это была теснина, лежащая между глубоким болотом с одной стороны и крутым холмом с другой, позволявшая ему, несмотря на разницу сил, противопоставить Лицинию надежный по глубине фронт. В теснине он расположил своих пехотинцев, а за холмом укрылась от вражеского наблюдения конница приблизительно в пять тысяч всадников. Покончив с этими приготовлениями, он установил свой командный пункт на вершине холма.

Армия Лициния под командованием опытного военачальника Валента двинулась в наступление, но была отброшена назад с подозрительной, как показалось Константину, наблюдавшему с вершины холма, легкостью. Его подозрение стало уверенностью, когда он увидел, как его горящий нетерпением передовой отряд, не обращая внимания на свирепо выкрикиваемые приказы Дация, пустился преследовать якобы бегущего противника.

Поняв, что эта начальная атака оказалась ложной, предназначенной затянуть его в западню, Константин действовал быстро и решительно. Приказав трубить сигнал атаки для пятитысячной кавалерии, стоящей позади, он пустил своего коня вниз по склону холма. Крисп, действовавший как заместитель командующего, в тот же момент понял грозящую опасность, и Константин увидел, как лошадь юноши промчалась мимо него, и услышал его ликующий крик, когда он повел свою алу в атаку.

Удар кавалерии, во весь опор обрушившейся сверху на врага подобно стенобитному тарану, застал Валента в тот самый момент, когда он приказал своим войскам повернуть назад и ударить по уверенно наступающим пехотинцам Константина. В результате задуманная тактическая хитрость обернулась ловушкой для врага.

Как и в столкновении с тяжелой конницей Максенция возле Таврина, Константин двинул свою кавалерию клиньями с обоих флангов, раскалывая силы Валента на две части и изолируя передние его ряды для уничтожения своими пешими ветеранами, тогда как его кавалерия сеяла смятение и панику в задних шеренгах противника.

G этого момента наступил быстрый перелом в ходе сражения, и задолго до темноты войска Лициния уже в беспорядке отступали. На следующее утро разведчики донесли, что враг отходит через Сирмий, но, хотя Константин и преследовал его, Валенту не только удалось вывести свои войска из Сирмия, но также унести из города все ценное.

Преследуя отступающую армию по горной Далмации, Константин однажды вечером заехал в Наисс, место своего рождения, и стал лагерем в его окрестностях. Крисп так отличился на поле сражения, что Константин возвел его в ранг трибуна первого порядка. Вместе с новым трибуном он въехал в город, где провел свое детство. Радостные воспоминания нахлынули на него, и даже новость о назначении командующего Валента цезарем — по распоряжению Лициния — не омрачила его настроения.

Дом, где Константин провел свое детство, мало изменился с годами, казалось даже, что вот-вот распахнется дверь и ему навстречу выйдет Елена. Этой ночью он спал в своей собственной комнате и чувствовал, как снова к горлу подступает комок при воспоминании о той далекой ночи, когда он встал, чтобы напиться воды, и подслушал разговор отца с матерью о предстоящем разводе, освобождающем Констанция для женитьбы на Феодоре.

Утром его войска двинулись маршем на юг, к месту решительного сражения, для которого, как сообщала разведка, Лициний стягивал внушительную армию к югу от Наисса на равнине Фракии. Перед уходом Константин с Криспом прошли по обсаженным деревьями улицам к бывшему храму Асклепия, но нашли его в ветхом и неухоженном состоянии, и только небольшие картины, которые так хорошо помнил Константин, свидетельствовали о его прежнем статусе. Эти картины, хоть и потемневшие от пыли и паутины, оставались все еще такими же яркими, как в тот день, когда он открыл дверь и ступил внутрь, а затем бежал с сильно бьющимся сердцем от страха, что за ним могут гнаться злые духи, чьи изображения, он в этом был уверен, находятся на стенах.

— Что здесь случилось? — спросил Константин городского префекта, сопровождавшего их. — Когда я был мальчишкой, в этом храме молились христиане.

— Они это делали до указа императора Диоклетиана, август, — ответил префект. — Когда пришли солдаты, они решили, что это еще храм Асклепия, поэтому его пощадили.

— А что случилось с христианами?

— Одних уничтожили, другие отреклись.

— И здесь теперь никого?

— Никого, август. Мало кто осмеливался молиться христианскому Богу после того, как император Лициний запретил это.

— Да вы слышали ли когда-нибудь о Медиоланском эдикте, подписанном мною вместе с Лицинием?

Префект, старый человек, покачал головой — новое доказательство того, что Лициний так и не потрудился привести эдикт в исполнение на своей территории.

— Там что-нибудь оказалось не так? — спросил Крисп, когда они уезжали из Наисса вслед за своей армией.

— Когда-то этот старый храм был христианской церковью. Твоя бабушка ходила туда молиться.

— Помню, что она заботилась о христианах в Дрепануме. Мы даже прятали у себя моего учителя Лактанция.

— Он рассказывал тебе о христианском Боге?

— Да, но это было давно, и я многое уже забыл.

— А чему учил тебя Эвмений в Автуне — в отношении религии?

— Не многому. Он почитает Аполлона. У него дома есть его маленькая фигурка, и он часто читает об Аполлоне стихи на греческом. Но Эвмений говорит, что каждый должен решать в своем сердце, кого признавать за бога.

— Ну, и ты уже решил?

Крисп отрицательно качнул светловолосой головой, и утреннее солнце, коснувшись кончиков его волос там, где они выбивались, курчавясь, из-под римского шлема, моментально превратило их в светлое золото. Волосы Минервины, припомнил Константин, были того же самого цвета. Сейчас впервые за многие годы он подумал о ней, сравнивая ее простые желания с неуемным честолюбием Фаусты и ее мягкий, ласковый голос с резким, скрипучим голосом жены, когда она, что случалось нередко, воображала себя оскорбленной.

Минервина обладала внутренней добротой, придававшей ей странное свечение, подобно звезде, видимой в ясную ночь с вершины горы. Вспоминая все эти вещи, он вдруг осознал, как мало дало ему положение правителя половины Римской империи по сравнению с тем, что у него, совсем юного, было здесь, в Наиссе, в Дрепануме, и отвернулся, чтобы Крисп не заметил слезы в его глазах.

— Я попрошу Хосия посвятить тебя в тайны христианской веры, — сказал он сыну, когда снова мог спокойно владеть своим голосом. — Если тебе придется решать самому, кто должен быть твоим богом, тогда тебе, по крайней мере, нужно кое-что знать о каждом из них.

— Я бы выбрал Митру, — сказал Крисп. — Он понимает, что такое битва, опасность и необходимость владеть оружием. А ты, отец, христианин?

— Пока еще нет, хотя я многим обязан христианскому Богу. Хосий просвещает меня, но я не очень толковый ученик.

— Лактанций не раз говорил обо мне то же самое, — признался Крисп. — Но с Эвмением мы ладим очень славно. Он учил меня, что, если хочешь хорошо управлять, нужно знать гораздо больше, чем то, как отдавать приказы и владеть оружием.

— Может, я правил бы лучше, если бы выучил этот урок много лет назад, — признался Константин.

— Ну что ты, отец! — Это выражение теплоты, редко употребляемое юношей, потому что их взаимоотношения большей частью ограничивались военными рамками, порадовало сердце Константина. — Эвмений говорит, что ты величайший из всех правителей Рима. Вот почему… — Он смутился и замолчал.

— Ну, и что дальше?

— Я хотел сказать, что тебе бы нужно больше беречься в сражениях.

— Даций всегда читает мне нотации на эту тему, — признался Константин. — Ты уже и сам вкусил радость сражения, поэтому должен знать, как трудно будет расстаться с нею. Но в следующей битве ты будешь командовать конницей, а Даций пехотой. Правда, не удивляйся, если вдруг увидишь меня на коне рядом с собой, орудующего копьем и мечом как простой солдат.