Хотя Фауста ожесточенно протестовала против переезда из Рима в Медиолан — город, по ее мнению, подходящий только для варваров, — свадьбой она, кажется, осталась довольна. Глядя на нее с Криспом во время официального приема и видя восхищение ею в широко раскрытых глазах юноши, Константин ощутил укол ревности к собственному сыну, возраст которого больше соответствовал ее годам.
Криспу, решил он, следует возвратиться в Галлию вместе с императрицей Феодорой и ее детьми и возобновить учебу у Эвмения. У него возникло минутное сожаление о том, что Фауста не может быть с ним такой же веселой, какой она казалась с мальчишкой, ибо при его занятости политическими делами со дня вступления в Рим между ними все росла какая-то стена, которую он и хотел бы, до отчаяния хотел бы снести, да не знал, как к ней подступиться.
Теперь, когда Лициний женился на Констанции и согласился на зиму остаться в Медиолане, Константин был готов приступить к проекту, близкому его сердцу с той самой ночи в Красных Скалах, когда перед ним явился пастух с фрески разрушенной церкви в Зуре, держа в руках знамя, принесшее ему затем победу над Римом. Лициния, не соглашавшегося на христианство, требовалось убеждать, но эта тема вызвала у Константина свежий прилив красноречия, и наконец он взял верх. Подписанный обоими августами Медиоланский эдикт, направленный наместникам всех провинций, явился самым четким документом, когда-либо появлявшимся в Римской империи, по вопросу государства и религии:
«Ввиду того что мы, Константин-август и Лициний август, встретились в Медиолане по поводу радостного события и обсудили все, относящееся к общественной выгоде и безопасности, мы пришли к заключению, что среди шагов, от которых могло бы выиграть большинство человечества и требующих срочного внимания, нет ничего насущнее, чем необходимость упорядочить культ Божества.
Поэтому мы решили предоставить как христианам, так и всем прочим гражданам полную свободу отправления той религии, которую каждый считает наилучшей для себя самого, чтобы умилостивилось любое Божество, обитающее в небесах, и оказалось благосклонным ко всем, кто поставлен под нашу власть. А потому мы сочли трезвой и надежной политикой следующее: никому ни под каким предлогом нельзя отказывать в свободе выбора своей религии, предпочтет ли он христианство или другое вероисповедание, кажущееся ему самым подходящим, чтобы Высшее Божество, чей обряд мы соблюдаем по своей воле, могло бы во всем удостоить нас обычных своих милостей и щедрости.
Посему всем префектам, наместникам и управляющим надлежит знать, что мы приняли решение отменить все условия, содержащиеся во всех предыдущих эдиктах в отношении христиан, на том основании, что теперь они представляются нам несправедливыми и чуждыми духу нашего милосердия.
Впредь каждому человеку, желающему принадлежать к христианскому вероисповеданию и отправлять его обряды, следует предоставлять полную свободу осуществлять свой выбор, не чиня ему помех и препятствий в какой бы то ни было форме.
Мы посчитали, что будет лучше всего объяснить это магистратам на местах как можно полнее, с тем чтобы они знали, что мы предоставили вышеупомянутым христианам и иным религиям свободное и абсолютно неограниченное право отправлять избранный культ, способствующий сохранению мира в наше время».
Медиоланским эдиктом Константин пытался отплатить (по крайней мере, в своей душе) христианскому Богу за покровительство ему в битве за Рим и за то, что Он позволил ему нести перед собой знамя, которым, как Константин твердо полагал, и объяснялось падение Максенция. В то же время он проницательно видел, что покровительство этого Бога, в силах которого он уже убедился, не может принести никакого вреда в дальнейших делах, составлявших часть его великого плана, особенно теперь, когда христианская Церковь как организация сплотилась теснее, чем, пожалуй, любая другая сила в империи, за исключением армии.
Другая цель эдикта не выглядела столь уж очевидной. Зная Максимина Дайю, он послал копию указа императору Востока с просьбой опубликовать эдикт в его владениях. Уверенный, что Дайя не подчинится ему, Константин тем самым закладывал основание для обвинения его в непокорности, что могло бы послужить законным оправданием любого шага, который он готовился предпринять против старого товарища по военному училищу.
Хотя молодой император менее чем за год стал защитником христиан, христианство не стало официальной религией Римского государства. Ею, по крайней мере для самого города Рима, все еще оставалось почитание Юпитера, но с ослаблением влияния Рима как центра империи ослабевало и влияние Юпитера и его культовых обрядов. В свою очередь христианство вместе с Константином склонно было устремлять взоры на Восток, где находился город, более тесно связанный с его историей, — Иерусалим.
Теперь, когда родственный брак сделал Лициния его союзником, Константин стал наращивать силы для неизбежного столкновения с Максимином Дайей, который прославился на всю империю своими грабежами, насилием и жестокостью. Однако на время пришлось отложить карательную операцию против него, ибо восстало одно из племен франков в Северной Галлии и он должен был во главе значительной части своей армии двинуться форсированным маршем в этот жизненно важный район.
Максимин Дайя только и ждал возможности напасть на неповоротливого Лициния, пока Константина занимали другие дела, и поэтому действовал с великой поспешностью. Когда весть о походе Константина на север достигла его ушей, стояла еще зима, но Дайя тут же предпринял марш-бросок в западном направлении. Прежде чем Лициний, все еще пребывавший в Медиолане вместе со своей юной женой, узнал о том, что происходит, Дайя вывел из Сирии крупную армию и по прекрасным дорогам, в давние времена построенным римлянами через горную часть Галации, вошел в Вифинию, переправился через Боспор и, вторгшись на территорию Лициния, осадил город Византий, который продержался только около семи дней.
Перед молниеносным наступлением Дайи, вероятно, могла бы пасть и Фракия, лежащая в центре владений Лициния, прежде чем тот смог раскачаться и двинуть армию на восток, но, к счастью, нашествие более чем на неделю задержали стены Гераклеи в пятидесяти милях к западу от Византия. Эта задержка позволила Лицинию подтянуть туда войска, и в последующем сражении Дайе пришлось тяжело: сказалось то, что, предприняв форсированный марш через горы Галации, он взял с собой недостаточный запас провианта и оружия. В результате ветераны-иллирийцы Лициния обратили силы противника в бегство, и сам Дайя погиб.
Читая сообщения о поражении Максимина Дайи, доставленные ему императорской почтой, Константин находил многое достойное похвалы в действиях Лициния против Дайи, но вряд ли он мог одобрить последующее поведение императора. Во-первых, Лициний приказал уничтожить малолетних детей Дайи — восьмилетнего мальчика и семилетнюю девочку. Во-вторых, двое других беженцев — августа Валерия и императрица Приска, скрывавшиеся как христиане от гонений в Сирии, явились к Лицинию в Никомедию, где он обосновался в новом своем дворце, ожидая, что их там хорошо примут, поскольку Галерий сделал Лициния сперва полководцем, затем цезарем и августом. Однако они ошибались: с ними обращались грубо, и только с помощью местных христиан им удалось остаться в живых и бежать.
Весь остаток зимы и в начале весны занятый подавлением восстания франков, Константин слышал об этих печальных событиях, но в то время ничего не мог поделать. Он полагал, что Лициний на его примере уже убедился, насколько успешно можно управлять людьми, честно и справедливо обращаясь со всеми. Но теперь стало слишком очевидно, что, оказавшись вдруг правителем такой обширной территории, о которой он раньше и не помышлял, император Востока уступил овладевшей им жадности к власти, приведшей уже к гибели Дайю, Максенция и Максимиана. Однако в тот момент оба оставшихся августу из прежних шести нуждались друг в друге, поэтому ситуация осталась такой, как есть.
