Месяц за месяцем проходил в таком плотном учебном графике, что они делали стремительные успехи. От Елены регулярно приходили письма, и иногда Константину удавалось выбраться из казармы на обед к дяде Марию и его семье на их прекрасную виллу: она стояла на окраине города и с нее открывался вид на чистые голубые воды залива. Как-то раз, когда близился к концу первый год обучения, пришло письмо от отца. В нем говорилось, что Даций прислал ему донесение, в котором хорошо отзывался о его успехах. Но о том, что больше всего интересовало Константина — о действиях франков в Галлии и о том, как готовится экспедиция для подавления мятежных бриттов, отец не сказал почти ничего.
Какое-то время Константин осмеливался надеяться, что с истечением срока его подготовки он, возможно, получит направление на Запад, в армию Констанция, и вместе с ним сможет участвовать в британской кампании. Но со временем он достаточно поднаторел в вопросах политики императорского двора, чтобы исключить вероятность осуществления подобных надежд.
Как и он сам, товарищи Константина по казарме к концу их учебного дня сильно уставали и потому не причиняли ему особых неприятностей. Максимин Дайя так и оставался угрюмым (похоже, с таким уж характером он родился), тогда как Максенция мало что интересовало, кроме вина и девочек, которых он разыскивал по городским тавернам, когда ему удавалось незаметно ускользнуть из казармы. Императора Константин видел редко, да и то только издалека, во время военных смотров. Однажды старший военачальник Север, под командованием которого учебные манипулы проделывали свои ежедневные тренировки, поздравил его с успехами и тепло отозвался об отце.
Так прошел год, и к концу его стало ясно, что Константин, который проявил все лучшие качества настоящего солдата, и в частности кавалериста, не только равен другим молодым кандидатам в военачальники, но обычно в чем-то и превосходит их.
За эти месяцы интенсивной воинской подготовки он превратился из юноши в красивого молодого человека. Он здорово подрос, раздался в плечах, а суровые тренировки сделали его неизмеримо сильнее. Интеллектуальная его сторона также не осталась без внимания: риторику будущим воинам преподавал Луций Целий Лактанций, один из самых выдающихся учителей империи, привезенный в Никомедию Диоклетианом, чтобы помочь в обучении молодых людей из императорской гвардии.
Лактанций настаивал на том, чтобы Константин работал над своим греческим, который оказался в сильно запущенном состоянии, но тут дела пошли довольно медленно, ибо на первом месте у него были другие заботы. Однако учитель познакомил его, и в солидном объеме, с великой литературой Рима, так что ум его приобретал живость и широту кругозора, а тело — твердость и резкость инструмента войны.
Уже несколько недель они готовились к большому военному смотру в связи с предстоящими Августалиями — праздником, посвященным поклонению обожествленным императорам, начало которому много лет назад положил император Август. На ясной утренней заре праздничного дня гвардию, как обычно, разбудил звук сигнального рожка. Завтракали в полумраке раннего рассвета, но утреннюю пробежку отменили, чтобы выкроить время для надраивания амуниции и облачения в специально выданную ради такого события форму.
Константина поставили во главе одной из двух турм кавалерии, которым предстояло продефилировать перед троном императора, уже установленным сбоку на большом стадионе. Предводителем другой турмы назначили Крока, галльского инструктора, и эти два отряда неделями отрабатывали свои действия до тех пор, пока каждый всадник не достиг вершины своего мастерства.
Военный смотр открыла гвардия, в боевых доспехах и во всеоружии шагая маршевым строем взад и вперед по плацу. Эта демонстрация вызвала крики одобрения у членов императорского двора и горожан, окруживших все поле, за исключением небольшого участка, откуда выходили войска. Константин с нетерпением ожидал этой возможности произвести впечатление на императора, показать ему, как он ловок, но на другой стороне поля этим утром он увидел, на троне коренастую, с прямой осанкой фигуру, явно не принадлежащую Диоклетиану. Даций, облаченный обязанностями распорядителя на этом смотре, объяснил ему, в чем дело.
— Вчера из Сирмия приехал цезарь Галерий, чтобы специально побывать на Августалиях. Диоклетиан всегда рад переложить на кого-нибудь другого эту черную работу — организовывать смотры.
По слухам из императорского двора, Галерий имел сильное влияние на императора, потому что командовал большим контингентом римской армии и был зятем Диоклетиана. Но большую часть года цезарь восточной половины империи занимался пограничными делами на Дунае, и Константину впервые представилась возможность увидеть его собственными глазами.
Продемонстрировав свою строевую выучку, пехотинцы покинули поле, и сигнал трубы возвестил о том, что пришла пора Константина. Он уже был в седле и, опустив поднятый вверх меч, дал шпоры своему коню. Всадники его турмы во весь галоп последовали за ним через поле и мимо места начальника, принимающего парад.
Для защиты головы всадники — в большинстве своем юноши из главных провинций империи — носили классические шлемы из испанской стали, для большей прочности снабженные сверху накладками в форме креста. Подвешенные к ним на петлях щечные ремни оканчивались под уголками рта, а спереди над глазами был небольшой козырек. Для защиты тела, в случае если небольшой круглый щит на левой руке не сможет защитить от меча, они носили чешуйчатый доспех, отличавшийся легкостью и гибкостью.
Проносясь со своей турмой мимо принимающего парад, Константин смог хорошо разглядеть цезаря Галерия. Стоял теплый день, и цезарь отложил в сторону свой пурпурный плащ, выставив напоказ широкие плечи под ярко отполированными доспехами из серебра, предназначенными для ношения во время ритуальных церемоний: Украшенный перьями шлем также лежал в стороне, и Константин заметил, что в коротко остриженных волосах Галерия пробивалась седина, на широком властном лице с хищным носом и выступающими скулами глубоко сидели глаза, холодные, как у кобры.
Когда звуки трубы снова поплыли над полем, Константин привел свою лошадь в движение, как и те, что были у него за спиной, громко крича от избытка воодушевления. Расстояние между двумя рядами верховых, мчавшихся друг на друга, быстро сокращалось, но ни один из командиров не отдавал приказа до тех пор, пока между обеими группами атакующих не оставалось и десяти шагов. И тогда каждый из них одновременно ударил рукояткой меча по щиту, подавая условленный сигнал.
Уловив команду, обе шеренги чуть свернули на полном скаку и прошли одна сквозь другую, и было так тесно, что Константин ощутил дыхание лошади Крока у себя на щеке и увидел огонь возбуждения в глазах своего друга, когда они одновременно обменивались ударами меча по щиту. То же сделали и все другие, и звон ударов металла о металл прозвучал подобно единому удару медного гонга, прокатившемуся по учебному полю.
Когда вторично запела труба, обе шеренги развернулись, и всадники снова помчались навстречу друг другу, и на этот раз они сшиблись с таким металлическим звоном, что услышали эхо, отраженное окружавшими поле холмами. Перестроившись в традиционные плотные турмы, они во весь опор пролетели по полю и стали, взрыв землю, перед троном, на котором сидел Галерий.
Эта демонстрация верхового и боевого искусства вызвала в массе собравшихся зрителей гром аплодисментов. Ожидая от Галерия какой-нибудь знак оценки или одобрения, Константин неприятно поразился, увидев в глазах этого более взрослого человека холодный враждебный взгляд — как раз за секунду перед тем, как Крок отдал команду покинуть поле. Две турмы легкой рысцой поскакали туда, где столпились солдаты, наблюдавшие за этим блестящим зрелищем. Там Константин спешился и передал повод одному из солдат. И тут же к нему подбежал Крок, весело стукнул его по спине большим кулаком и прокричал:
— Здорово получилось, дружище! Никаким готам и франкам тебя бы не переплюнуть!
