— Смотри вниз, — отвечал Мари.

Я сделал это и разглядел, на пятнадцать или шестнадцать футов ниже нашего окна узкий брус между двумя домами, служивший, как часто бывает в городах, опорою для них. Я мог с трудом разглядеть в темноте, что дальний его конец упирался как раз ниже какого-то слабо освещенного изнутри окна в другом доме.

Я покачал головой.

— Мы не можем спуститься до него, — сказал я, прикидывая расстояние до бруса и чернеющую глубину под ним.

— Мари говорит, что может при помощи веревки, — отвечал Круазет, с блистающими глазами и весь в волнении.

— Но у нас нет веревки, — возразил я со своею всегдашней недогадливостью. Мари не отвечал. Это был ужасно молчаливый парень. Я посмотрел на него. Он снимал свой камзол и шейный платок.

— Отлично, — воскликнул я. Тотчас же мы сняли наши шарфы и платки; на счастье, они были домашнего изделия: длинные и крепкие. У Мари, кроме того, оказался моток здоровой веревки в кармане, а у меня, кроме пары новых подвязок, нашлось с десяток футов крепкой бечевы, которую я захватил с собой, на случай если бы сдали подпруги. Через пять минут все это было прочно связано вместе.

— Я легче всех, — сказал Круазет.

— Но у Мари меньше всех кружится голова. — Мы знали это уже давно: нам часто приходилось видеть, как Мари спокойно прогуливался по самому крайнему выступу стены замка, точно это был пол в комнате.

— Верно, — согласился Круазет. — Но он должен быть последним, потому что ему придется спускаться самому.

Я не подумал об этом и кивнул головой в знак согласия. Роль предводителя теперь как будто переходила от меня к другим. Но все-таки я настоял на одном. Если Мари приходилось спускаться последним, то я спущусь первым. Как самый тяжелый из нас троих, я лучше испытаю прочность веревки. Так и было решено.

Время было дорого. Нам могли помешать каждую минуту. Веревка была крепко привязана к моей левой руке; потом я вскарабкался на плечи Мари и вылез, не без трепета, в окно; уже било полночь; я торопился, как только мог.

Все это было сделано очень скоро, в увлечении момента; но когда я повис на руках за окном в непроглядном мраке, с доносившимися до меня ударами колокола… Это была страшная минута. Сознание зиявшей подо мною глубины, окружающая меня пустота наполненная мраком, — все это приводило меня в ужас.

— Готов ты? — спросил Мари, и в голосе его послышалось нетерпение. У этого мальчика не было на волос соображения!

— Нет еще, постой минутку! — закричал я, ухватившись рукой за подоконник и бросив прощальный взгляд на пустую комнату, с двумя темными фигурами, стоявшими между мною и светом.

— Слушайте! — прибавил я торопливо. — Круазет… мальчики, я недавно назвал вас трусами. Я беру свои слова назад! Я не хотел этого сказать! Вот и все! — Я задыхался. — Спускайте!

Через момент я почувствовал, что спускаюсь по стене. Свет исчез надо мною. Голова моя закружилась. О, как я держался за эту веревку! На полпути мне пришла мысль, что если что-нибудь случится, они не в силах будут поднять меня. Но было уже поздно думать об этом, и через секунду ноги мои коснулись бруса. Я вздохнул свободнее. С крайнею осторожностью я утвердился на этом узеньком мостике и, развязав веревку, отпустил ее. Потом, все еще чувствуя дурноту, я уселся верхом на брус и засвистел, чтобы дать знать о моем удачном спуске.

Я находился теперь действительно в необычайном положении, о котором часто вспоминал впоследствии. Подо мною покоился Париж, объятый глубоким мраком. Но это только казалось; темная завеса мрака скрывала те ужасные тайны великого города, которые должны были обнаружиться в эту адскую ночь. Сколько вооруженных людей бодрствовало под этими высокими, смутно обрисовывавшимися крышами? Сколько из них не спало, поглощенных одной мыслью о предстоящих убийствах? Сколько было и таких, не спящих теперь, которые должны были заснуть под утро вечным сном, а другие спящие только проснуться под ножом убийцы?

Все это было скрыто от меня, как и от тех запоздавших гуляк, которые только что встали теперь из-за игры в кости и один из них вышел на улицу, ничего не подозревая, идя на верную смерть, в то время, как другой провожал его глазами. Я не мог представить себе, — благодарение Богу, — одной сотой части тех ужасов жестокости, предательства и алчности, которые таились под моими ногами, готовые разразиться все сокрушающим потоком, по первому сигналу пистолетного выстрела. Для меня не имело значения, что прошлый день был 23 августа и что это был канун Варфоломеева дня!

Но вместе с сознанием, что мы еще могли восторжествовать над нашим врагом, в душе моей было предчувствие чего-то недоброго. Из намеков Видама, вместе с его угрозами, можно было предполагать, что на утро следующего дня должно было произойти нечто более ужасное, чем убийство одного человека. Те предостережения, которые мы слышали от барона де Росни в гостинице, также получали теперь новое значение в моих глазах. И я не мог избавиться от этого чувства. Мне казалось в то время, как я сидел в темноте верхом на моем брусе, что я могу разглядеть в конце узкой улицы тяжелую массу построек Лувра, что я слышал шум голосов и топот людей, собиравшихся в разных дворах громадного здания и что до меня долетали сдержанные голоса перекликавшихся часовых, или проверявших их офицеров.

Я почти не видел под собою прохожих; так что мне не грозила опасность быть открытым. Но вместе с тем, мне казалось, что с каждым легким дуновением ветра до меня доносились отовсюду звуки шепота и крадущихся шагов. Ночь была полна призраков.

Все это прошло, когда ко мне присоединился Круазет. При нас остались наши кинжалы, и это успокаивало меня. Если бы только мы могли пробраться в противоположный дом и просьбами или силой открыть себе выход на улицу, чтобы поспешить в дом Павана! Ясно, что весь вопрос, то есть кто из нас, мы или шайка Безера, поспеет туда первыми, — заключался во времени. Я стал шепотом торопить Мари. Он, казалось, медлил.

Наконец, он спустился к нам, перебирая руками по веревке, и я увидел, что он медлил не понапрасну. Вылезая из окна, ему удалось спустить ставень, кроме того, он ухитрился с немалым риском для себя удлинить веревку и пропустить ее через петлю ставни, так что оба ее конца были внизу — когда он присоединился к нам, мог вытащить веревку, потянув за один конец. Вот каким умным оказался Мари!

— Браво! — сказал я, похлопывая его по спине. — Теперь они не узнают, как вылетели птички!

Итак, мы опять собрались вместе; но не скрою, что я дрожал от страха. Мы легко добрались по брусу до противоположного дома, но когда остановились там друг за другом лицом к стене, обдуваемые ночным ветром… у меня кружится голова на высоте, и я стал задыхаться. Окно было около шести футов над брусом; хотя оно было открыто и в нем была спущена только легкая занавесь, но его защищали три поперечных железных полосы и они казались очень толстыми.

Для нас не оставалось другого выбора, как добраться до него и влезть в комнату, и я уже хотел подняться, когда Мари быстро перелез через нас и вскочил с размаху, точно в седло, на узкий подоконник. Он протянул мне свою ногу, ухватившись за которую, я тоже поднялся на эту страшную высоту. Круазет оставался пока внизу.

Ухватившись руками за железные полосы, мы держались теперь на этом узеньком выступе, на высоте шестидесяти футов над мостовой. С ужасом я уцепился за железную решетку, завидуя даже положению Круазета. На один момент мне опять сделалось дурно; но преодолев это, я почувствовал отчаянную решимость. Я вспомнил, что нам ничего не оставалось, как пробивать себе дорогу далее, даже если бы и желали, мы не могли теперь возвратиться в нашу прежнюю тюрьму. Я прильнул лицом к самой решетке и, приподняв угол занавеси, заглянул в комнату.

В пей было только одно живое существо… женщина, богато одетая и ходившая по ней взад и вперед, несмотря на такой поздний час. Комната походила на нашу и представляла мансарду. Большая четырехугольная кровать с занавесями стояла в одном из углов; у очага были два стула и вся эта жалкая обстановка говорила о бедности. Но как же объяснить богатый наряд этой женщины, хотя в нем и были заметны следы беспорядка, эти драгоценные камни, сверкавшие в ее волосах и на руках? Когда она повернула к нам свое лицо, — оно было прекрасно, хотя заплакано и расстроено, — я сразу увидел, что это была благородная дама; когда она быстро подошла к двери и, приложив к ней руку, стала, по-видимому, прислушиваться, когда взявшись за ручку она потрясла ее несколько раз и, опустив руки, в отчаянии отошла опять к камину… тут я сделал другое открытие. Я понял, что мы собирались только променять одну тюрьму на другую. Неужто в каждом парижском доме были темницы и неужели под каждой крышей скрывалась какая-нибудь ужасная тайна?