Он редко обращался к нам. Еще реже того к Луи. Когда это случалось, его резкий голос и жесткий взгляд ясно обнаруживали всю ту злобу, которую он питал к нему. Во время еды он сидел на одном конце стола, — мы четверо на другом, подобно тому, как было в наш первый вечер в Париже. И по временам я трепетал, случайно уловив те мрачные, насмешливые взгляды, которые он иногда бросал на своего соперника и пленника; иногда, впрочем, в его лице появлялось такое выражение, которого я не мог себе объяснить.

Я осторожно сообщил Круазету свои подозрения. К моему удивлению, он не был так поражен этим, как я ожидал. У него были свои предположения на этот счет.

— Как ты думаешь, Аи? — спросил он вполголоса, когда мы были одни. — Не замышляет ли он заставить Луи отказаться от Кит?

— Отказаться от нее! — воскликнул я, не понимая. — Как так?

— Предоставить ему выбор… ты понимаешь?

Я помял и увидел все в один момент. Как я не догадывался об этом прежде! Безер мог поставить вопрос так: отказ от невесты и жизнь, в противном случае — смерть.

— Луи ни за что не откажется от нее! — отвечал я. — Для Безер а — никогда!

— Он потеряет ее во всяком случае, — отвечал тихо Круазет. — Но может быть еще хуже. Луи теперь в его власти. Представь, что он сделает саму Кит решительницей судьбы Луи. Предоставит ей выбор: принять его любовь и спасти жизнь Луи, или отказаться и сделаться причиною его смерти?

— Сент-Круа! — воскликнул я с негодованием. — Он не способен на такую низость!

— Может быть, — отвечал Круазет, устремив свой взгляд вдаль, на которую уже спускались вечерние сумерки. В это время мы опередили кавалькаду, перед нами не было никого, кроме Видама. — Может быть, мы ошибаемся… — повторил Круазет. — Мне иногда кажется, что мы не понимаем его и что на свете могут быть люди хуже Безера.

— Хуже? — сказал я. — Вряд ли!

— Да, хуже, — продолжал он, покачав головой. — Помнишь, как мы укрывались в алькове большой кровати у Мирпуа?

— Разумеется. Разве можно забыть это?

— И как вошла мадам д’О?

— С коадъютором? — сказал я, содрогаясь. — Да, помню.

— Нет, во второй раз, — отвечал он, — когда она возвратилась одна. Уже было темно, помнишь? И мадам де Паван стояла у окошка, так что сестра не видела ее?

— Да, да, помню, — отвечал я с нетерпением. Я уже видел по тону его голоса, что он собирался передать мне нечто о мадам д’О, и это было крайне неприятно для меня.

— Ты помнишь, что она подошла к кровати, Ан? — продолжал Круазет. — Ты был ближе всех к ней. В темноте она не могла разобрать и приняла тебя за свою сестру. И тут я вскочил с кровати.

— Я знаю это! — воскликнул я сердитым тоном. — Ты перепугал ее до смерти, Сент-Круа. Я не могу представить, зачем ты сделал это?

— Чтобы спасти твою жизнь, Ан, — отвечал он серьезным голосом, — а ее от преступления! Ужасного, противоестественного преступления. Она возвратилась, мне трудно даже говорить это, чтобы убить свою сестру. Ты вздрогнул. Ты не хочешь верить этому. Это чересчур ужасно. Но мне было лучше видно, чем тебе. Она как раз стояла между тобою и светом. Я видел поднятую руку с ножом, видел ее злое лицо! Если бы я не вскочил с кровати, она бы заколола тебя. В испуге она уронила нож и я его поднял; он при мне. Вот, смотри!

Я украдкой взглянул на него и отвернулся с ужасом.

— Зачем, — бормотал я, — зачем она сделала это?

— Ей не удалось, как ты знаешь, увлечь свою сестру в дом Павана, где ее легко было убить. Безер, хорошо знавший мадам д’О, помешал этому. Тогда эта ужасная женщина вернулась с ножом; она ожидала, что среди общей резни это убийство пройдет незамеченным и не будет расследовано, а Мирпуа будет молчать.

Я ничего не сказал. Я был совершенно уничтожен; но верил рассказу. Когда я повторил в своем уме все факты, то увидел, что множество мелочей, не замеченных среди той тревоги и быстроты событий, вполне подтверждали его.

Подозрения другого Павана были основательны. Хуже Безера? Да, во сто раз хуже. Насколько предательство хуже насилия; насколько безжалостное коварство змеи хуже свирепости волка.

— Я подумал, — прибавил тихо Круазет, несмотря на меня, — когда увидел, что ты ушел с нею, что уже никогда не увижу тебя, Ан. Я считал тебя погибшим. Когда ты вернулся, это было счастливейшим моментом в моей жизни.

— Круазет, — прошептал я умоляющим тоном, и мои щеки запылали при этом, — не будем никогда говорить о ней!

Утром, при солнечном свете, я невольно был в лучшем настроении и мрачные мысли не одолевали меня. Худшее время для меня было, когда закатывалось солнце. Мы продолжали наш путь до позднего вечера, и тут Луи обыкновенно ехал рядом со мною и говорил о своей возлюбленной. И как трогательно он говорил! Сколько его последних заветов я должен был переметь ей! Как часто он вспоминал про старое время, проведенное с нами между холмами Кайлю, когда мы все пятеро резвились и смеялись, как дети! И меня часто поражало, между тем как слезы струились по моим щекам, скрытые темнотою, как он мог говорить так спокойно об ожидающей его судьбе, не восставая против Провидения! Как он мог все время думать только о ней, о том, как пойдет ее жизнь, когда она будет одна!

Теперь я понимаю это. Он был все еще под впечатлением гибели друзей. Смерть казалась ему близкой и естественной после того, как он видел стольких друзей, погибших неожиданно, без всякого приготовления к смерти. Она казалась ему теперь как бы нормальным состоянием человека, а жизнь — исключением.

Как-то раз после полудня с нами произошел исключительный случай. Пред нами открылись Овернские холмы, и мы увидели влево от себя возвышающуюся над ними вершину Пюи де Дом. Мы ехали все четверо вместе и оказались позади кавалькады. Наша дорога представляла узкую тропу, извивающуюся по волнистой равнине, заросшей местами дроком и кустарником. Мы отстали от прочих, так что виднелось только с полдюжины всадников, на расстоянии около четверти версты перед нами и двое на таком же расстоянии позади. Я посмотрел в обе стороны, и сердце мое забилось. В первый раз за всю дорогу мне представилась мысль о возможности побега. Дикие Овернские холмы были поблизости от нас. Если бы нам удалось опередить погоню на четверть мили, они вряд ли настигли бы нас до наступления темноты. Отчего нам не дать шпоры лошадям?

— Невозможно, — отвечал тихим голосом Паван на мои слова.

— Почему? — спросил я с живостью.

— Во-первых, потому, что я дал слово.

Но я воскликнул, весь вспыхнув:

— Что это значит? Ты был захвачен предательски, вопреки охранного листа от короля. К чему же тебе стесняться! Твои враги поступают иначе. Это неразумно!

— Не думаю, — отвечал Луи, покачав головой, — ты и сам поступил бы так на моем месте. Да к тому же это и бесполезно — При этом он повернулся и, прикрывая рукою глаза от солнца, пристально посмотрел назад. — Я так и думал, — продолжал он. — Один из них на серой Марго, самой быстрой кобыле, по словам Бюре, во всем отряде. Под другим нормандский конь, которым мы любовались еще сегодня утром. Это западня, устроенная Безером нарочно, Ан. Если бы мы только на двенадцать ярдов свернули в сторону, эти двое как ветер понеслись бы за нами.

— Ты хочешь сказать, — воскликнул я, — что Безер нарочно уехал со своими людьми вперед?

— Именно так, — отвечал Луи. — Для него было бы приятнее всего, — сперва отнять мою честь, а потом уже — жизнь. Но, слава Богу, только одна из них в его власти.

Когда стемнело, всадники приблизились к нам, по обыкновению. Подъехавший Бюре глядел на нас хитро. Он, видимо, понял, что мы догадались, но мало заботился об этом. Другие тоже. Но при мысли, что один я, пожалуй, попался бы в ловушку, возбудило во мне новую ненависть к Видаму. В этих мрачных размышлениях я почти не замечал, что делалось вокруг, пока не услышал крики, что виден Кагор. Город действительно открывался перед нами в мелкой лощине, окруженный небольшими холмами. Купола собора, башни моста Валиндре, поворот Ло, где она огибает город, все это было мне хорошо знакомо. Наше долгое путешествие кончилось.