— Ответ этот принадлежит не тебе. Но допусти, что для меня это недостаточно еще убедительно. Я не понимаю вашего бога и не могу его понять… А если бы я верил, то это было бы, как говорит наш друг Жодель, не «без превышения расходов над прибылью».

— Раз ты к обеим религиям безразличен, зачем тогда это отступничество, так огорчившее твое семейство и твоих друзей?

— Я двадцать раз писал отцу, чтобы объяснить ему свои побуждения и оправдаться, но он бросал мои письма в огонь, не распечатывая, и обращался со мной хуже, чем если бы я совершил большое преступление.

— Матушка и я не одобряли этой чрезмерной строгости. И если б не приказания…

— Я не знаю, что обо мне думают. Мне это не важно. Вот что меня заставило решиться на этот опрометчивый поступок, которого я не повторил бы, если бы вторично представился случай…

— А! Я всегда думал, что ты в нем раскаиваешься.

— Я раскаиваюсь? Нет, так как я не считаю, что я совершил какой-нибудь дурной поступок. Когда ты был еще в школе, учил свою латынь и греческий, я уже надел панцирь, повязал белый[24] шарф и участвовал в наших первых гражданских войнах. Ваш маленький принц Конде, благодаря которому ваша партия сделала столько промахов, — ваш принц Конде посвящал вашим делам время, свободное от любовных похождений. Меня любила одна дама, — принц попросил меня уступить ему мою возлюбленную; я ему отказал, и он сделался моим смертельным врагом. С той поры его задачей стало — изводить меня всяческим образом. Он указывал партийным фанатикам на меня, как на некое чудовище распутства и неверия. У меня была только одна любовница, и никого больше. Что касается неверия, — я никого не трогал. Зачем было объявлять мне войну?

— Я никогда бы не поверил, что принц способен на такой дурной поступок.

— Он умер, и вы из него сделали героя. Так уже ведется на этом свете. У него были свои достоинства; умер он как храбрец, и я ему простил. Но когда он был могуществен, то считал преступлением со стороны какого-то бедного дворянина, вроде меня, противиться ему.

Капитан прошелся по комнате и продолжал голосом, в котором все больше слышалось волнение:

— Все священники и ханжи в войске сейчас же набросились на меня. Я так же мало обращал внимания, на их лай, как и на их проповеди. Один из приближенных принца, чтобы подслужиться к нему, назвал меня в присутствии всех наших капитанов развратником. Он добился пощечины, и я его убил. В нашей армии каждый день происходит в среднем по двенадцати дуэлей, и генералы делали вид, что не замечают этого. Но для меня сделали исключение, и принц решил, что я должен послужить примером для всей армии. По просьбе всех знатных господ и, должен признаться, по просьбе адмирала меня помиловали. Но ненависть принца не была удовлетворена. В сражении под Жазнейлем я командовал отрядом пистольщиков; я был первым в стычке, мой панцирь, прогнутый в двух местах аркебузными выстрелами, сквозная рана от копья в левую руку показывали, что я не щадил себя. Со мной было не более двадцати человек, а против нас шел батальон королевских швейцарцев. Принц Конде отдает мне приказ идти в атаку… Я прошу у него два отряда рейтаров… и… он называет меня трусом.

Мержи встал и взял брата за руку. Капитан продолжал с гневно сверкающими глазами, не переставая ходить:

— Он назвал меня трусом в присутствии всех этих господ в позолоченных кирасах, которые через несколько месяцев бросили его при Жарнаке и дали врагам убить его. Я подумал, что следует умереть; я бросился на швейцарцев, поклявшись, если случайно выйду живым, никогда впредь не обнажать шпаги за столь несправедливого принца. Я был тяжело ранен, сброшен с лошади. Еще немного — и я был бы убит, но один из приближенных герцога д’Анжу, Бевиль, этот сумасшедший, с которым мы сегодня обедали, спас мне жизнь и представил меня герцогу. Обошлись со мной хорошо. Я жаждал мести. Меня обласкали и уговорили поступить на службу к моему благодетелю, герцогу Анжуйскому.

Я с негодованием видел, как протестанты призывают иноземцев на нашу родину… Но почему не открыть тебе единственной причины, побудившей меня к отречению? Я хотел отомстить — и сделался католиком, в надежде встретиться на поле битвы с принцем де Конде и убить его. Но долг мой взялся заплатить негодяй… Обстоятельства, при которых он убил принца, заставили меня почти забыть свою ненависть… Я видел принца окровавленным, брошенным на поругание солдатам; я вырвал у них из рук тело и покрыл его своим плащом. Я уже крепко связал себя с католиками, я командовал у них конным эскадроном, и не мог их оставить.

К счастью, как мне кажется, мне все-таки удалось оказать кой-какую услугу моей прежней партии; насколько мог, я старался смягчить ярость религиозной войны и имел счастье спасти жизнь многим из моих старых друзей.

— Оливье де Басвиль везде твердит, что он тебе обязан жизнью.

— И вот я католик, — произнес Жорж более спокойным голосом. — Религия эта не хуже других: с их святошами ладить очень нетрудно. Взгляни на эту красивую мадонну, — это портрет итальянской куртизанки. Ханжи в восторге от моей набожности и крестятся на эту мнимую богородицу. Поверь мне: с ними гораздо легче сторговаться, чем с нашими священнослужителями. Я могу жить, как хочу, делая незначительные уступки мнению черни. Что? Нужно ходить к обедне? Я иногда хожу туда, чтобы посмотреть на хорошеньких женщин. Нужно иметь духовника? Черта с два! У меня есть бравый монах, бывший конный аркебузир, который за экю дает мне свидетельство об отпущении грехов, да, и в придачу берется передавать любовные записочки своим духовным дочерям. Черт меня побери! Да здравствует обедня!

Мержи не мог удержаться от улыбки.

— Например, — продолжал капитан, — вот мой молитвенник. — И он бросил ему богато переплетенную книгу в бархатном футляре с серебряными застежками. — Этот часослов стоит ваших молитвенников.

Мержи прочел на корешке: «Придворный часослов».

— Прекрасный переплет! — сказал он с презрительным видом, возвращая книгу.

Капитан открыл ее и снова передал ему с улыбкой.

Тогда Мержи прочитал на первой странице: «Ужасающая жизнь великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля, составленная г. Алкофрибасом, извлекателем сути»[25].

— Вот это книга! — воскликнул со смехом капитан.

— Я придаю ей больше значения, чем всем богословским томам Женевской библиотеки.

— Автор этой книги, говорят, был исполнен знания, но не сделал из него благого употребления.

Жорж пожал плечами.

— Прочти этот том, Бернар; ты потом скажешь мне свое мнение.

Мержи взял книгу и, помолчав немного, начал:

— Мне очень жаль, что чувство досады, безусловно законной, увлекло тебя к поступку, в котором ты, Несомненно, со временем будешь раскаиваться.

Капитан опустил голову и, уставив глаза на ковер, разостланный у него под ногами, казалось, внимательно рассматривал узор.

— Что сделано, то сделано, — произнес он, наконец, с подавленным вздохов. — Когда-нибудь, может быть, я и вернусь в протестантство, — прибавил он веселее. — Но бросим об этом, и дай мне слово не говорить со мною больше о таких скучных вещах.

— Надеюсь, что твои собственные размышления сделают больше, чем мои доводы или советы.

— Может быть! А теперь побеседуем о твоих делах. Что ты думаешь делать при дворе?

— Я надеюсь представить адмиралу достаточно хорошие о себе отзывы, так что он соблаговолит принять меня в число приближенных на время предстоящей Нидерландской кампании.

— Плохой план. Дворянину, у которого есть храбрость да шпага на боку, совсем нет надобности с легким сердцем брать на себя роль слуги. Поступай добровольцем в королевскую гвардию; хочешь, в мой отряд легкой кавалерии? Ты совершишь поход, как и все мы, под начальством адмирала, но ты не будешь ни при ком лакеем.

— У меня нет никакого желания поступать в королевскую гвардию; я чувствую даже некоторое отвращение к этому. Я ничего не имел бы против того, чтобы служить солдатом в твоем отряде, но отец хочет, чтобы свой первый поход я совершил под непосредственным начальством адмирала.