— Побыстрее, товарищи, побыстрее, — поторопил растерявшихся несколько друзей галилеянин, гостеприимным жестом приглашая их в замершую кабину.
Вшестером в кабине было тесновато.
— Потянет ли? — усомнился Станислав Гагарин.
— Едем вниз, — ответил Иисус Христос и нажал кнопку.
Лифт стремительно ухнул, будто полетел в пропасть, не удерживаемый тросами.
— Не извольте беспокоиться, товарищи, — подал голос зажатый в угол Конфуцием и Магометом краповый берет, — Техника у нас на грани фантастики, не подведет.
— Полковник Мандюкевич, — представил подавшего голос о м о н о в ц а Иисус Христос. — Начальник спецтюрьмы… Наш человек!
«Ни хрена себе хрена, — подумал Станислав Гагарин, нимало не беспокоясь, что мысли его прочтут товарищи. — Из огня да в полымя! Надеюсь, партайгеноссе Христос знает, что делает…»
Лифт тем временем, обреченно пролетев несколько уровней, резко встал на неизвестном горизонте.
Первыми, кого узрели обитатели спасительной кабины, были два рослых мордоворота. Они держали автоматы на изготовку, направив стволы на возникших перед ними людей. Физиономии их были искажены сиюминутным намерением стрелять и смягчились не прежде, чем они увидели среди прибывших собственного шефа.
— Вольно, — сказал им шеф. — Эти со мной…
Вторую парочку автоматчиков они увидели за другой дверью, а потом обнаруживали их через каждые двадцать метров, когда обходили новое хозяйство, открытое ими в московской подземной галактике.
— Пожалуйте в мой кабинет, — любезно предложил полковник Мандюкевич, когда сопровождаемая им группа добралась до решетчатой двери, охраняемой неизменной парочкой ц е р б е р о в. — Имеется голландское пиво и р ы б е ц к нему, прямо из Цимлянского завезенный…
— С рыбцом погодим, полковник, — прервал Мандюкевича товарищ Сталин. — На выход спешим, понимаешь, дело есть на поверхности.
— Но позволить короткую экскурсию мы себе можем, — мягким тоном вклинился Иисус Христос. — И нам любопытно, и писателю для истории необходимо…
— А допуск у товарища имеется? — подозрительно глянул на Папу Стива м а н д ю к е в и ч в берете.
— У товарища, как в Греции, — все имеется, — заверил полковника вождь.
…Подземная тюрьма ничем особенным от тех, что на поверхности, не отличалась. Разве что находилась глубоко под землей — по прикидке штурмана никак не менее чем на двести метров — и бежать из нее было куда сложнее.
Камеры, камеры, камеры…
Лишь одной стороной — вместе с дверью — выходили они к миру зарешеченным пространством. Копать вниз — не имело смысла, разве что тому, кто поставил задачу добраться до центра Земли. Вверх — не совладать с двухсотметровой толщей. В стороны — шансов на успех не больше… Даже и выберешься если неким чудом через дверь — куда ты пойдешь бесчисленными коридорами и туннелями московской преисподней?
Были камеры — одиночки с унитазом и умывальником, были двойняшки для житья с напарником, на четверых узников, шестиместные, а также двадцати- и сорокаместные с о р т и р о в к и, как назвал их тюремный Вергилий, полковник Мандюкевич.
Станислав Гагарин так и не узнал никогда, чем заворожил тюремщика Иисус Христос, на какой сотрудничали они основе, только был краповый берет воплощенной любезностью. Забегая вперед, скажем, что всучил им на прощание по тройке р ы б ц а каждому в пакете, всучил-таки, д и р и ж е р окаянный…
Мандюкевич и комнаты для допросов показал, уютные камерки для приватных бесед к у м а с зэками, сияющий блестящими кастрюлями камбуз, поражающий архистерильностью, длинные тележки, в которых развозят пищу по камерам-норам, душевые кабины со стенами из прозрачного пластика, дабы охранники видели: заключенные моются, а не предаются греху с о д о м и и.
Увиденное было страсть как санитарно-гигиеническим и х и л я л о скорее под госпиталь, нежели походило на приют х о з я и н а для его неразумных ребятишек.
Не было лишь одного — самих зэков.
Станислав Гагарин не утерпел и напрямую спросил полковника.
— Ждем-с, — односложно ответил Мандюкевич. — Как видите — хавира им готова.
— Какой предвидите контингент? — осторожно спросил неугомонный писатель.
Пророки во время экскурсии подавленно молчали, а вождь с любопытством вертел головой, разглядывал помещения, но тоже безмолвствовал, держался как бы себе на уме.
— Диссиденты, — с готовностью сообщил полковник. — Которые против властей, значит… Патриоты, стало быть, националисты, кто правительство критикует и дружбу с Западом не одобряет. Шибко у м н и ч а е т, одним словом…
— Но позвольте, — вскричал сочинитель, — это же лучшие люди России! Диссиденты при застое были… А тот, кто борется с иностранной оккупацией Державы — народный герой, заступник!
— А не бунтуй, — возразил Мандюкевич и быстро отвернулся, чтобы писатель не заметил усмешки в его глазах.
— Наш друг излагает официальную версию, понимаешь, — вмешался товарищ Сталин. — По инструкции излагает…
— Вопросов не имею, — закрыл тему Станислав Гагарин.
Уже на поверхности писатель не утерпел и спросил Иисуса Христа, полагая Учителя сведущим по этой проблеме:
— Этот… как его… Мандюкевич… Видимо, не в единственном он лице под землей?
— Подобных тюрем достаточно в п о д м о с к о в н о й преисподней. Если надо — в них изолируют, то бишь, п о с а д я т каждого десятого москвича. Есть еще и подземные заводы по утилизации человеческого материала. Но п о к а в них сжигают мусор…
III
— Вы знаете, Первый, есть новости, — вместо приветствия сказал С. А. Танович, входя в комнату, где валялся на диване и бездумно глядел в потолок будущий убийца. — Ваш о б ъ е к т взял двухнедельный отпуск. Двадцать третьего февраля в Москве его не будет…
Первый резко поднялся и встал перед Семеном Аркадьевичем в угрожающей позе. Танович попятился.
— Что вы сказали, черт побери?! — спросил Первый.
— Ничего особенного, — стараясь унять охватившую его дрожь, ее вызвала волна ярой агрессивности, хлынувшая от террориста. — Объект решил поправить здоровье, отдохнуть, набраться новых сил в предстоящей борьбе с Верховным Советом и предстоящим Съездом. Большая политика, дружище…
— Клал я по-большому на Большую политику! — огрызнулся Первый, успокаиваясь и возвращаясь на диван, на который он уселся все еще настороженный и готовый к бою.
IV
— Хотели меня таки в ад отправить, — вздохнул, вспоминая недавнюю проверку на греховность и ежась от свежих еще неприятных катавасий, Лазарь Моисеевич. — Товарищ Сталин в Совете Зодчих Мира за верного Кагановича поручился… С одной стороны, говорит, Лазарь посадку в подземный ГУЛАГ как бы и з а с л у ж и л. Но за преданность принципам, верность идеалу заработал чистилище. Дайте ему, говорит, туда прописку… Вот и живу здесь в сараюшке. Не райские таки кущи, но последние тридцать с хорошим гаком лет жил я в маленькой двухкомнатной квартире, на роскошные апартаменты скромный Каганович, разумеется, не претендует. Завидовы с форосами мне таки тоже до лампочки, знаете ли.
Домик, в котором прописали бывшего члена Политбюро и ж е л е з н о г о наркома путей, сараюшкой, разумеется, не был, но и дворцом назвать его было бы затруднительно. На статус особняка даже не тянул. Так себе домик, рубленый бревенчатый пятистенок с верандой, на каменном фундаменте и с островерхой крышей. Окна были, между прочим, с деревянными ставнями.
Заметив удивленный взгляд Станислава Гагарина, — ставней, закрывающих на ночь и в полуденный зной окна, писатель не видел со времен собственного детства в Моздоке, — Лазарь Моисеевич пояснил:
— Ставни с малых лет помню, в нашем местечке Кабаны на всех домах, даже каменных, были такие… Печку русскую люблю, дух от нее р о д н о й. Вот и у себя сложил… Топится как зверь! Тяга хоть куда! Да вы заходьте до хаты, добрый человек, заходьте… Там и погутарим, чайку попьем.
