— На Годо надейся, а сам, понимаешь, соображай, — ответил китайцу товарищ Сталин. — Только бы вонючие к о з л ы не помешали…

Он кивнул в сторону металлической двери, которую закрыли на клинкеты. Теперь снаружи открыть ее было невозможно, разве что расстрелять из пушки прямою наводкой.

— Почему из пушки? — разрушил Магомет мысленно высказанную писателем страусову надежду. — Такую дверь гранатомет ж е л е з н о одолеет.

— Типун, вам, понимаешь, на язык! — рассердился товарищ Сталин. — Хотя, конечно, против б а з у к и нам не сладить…

Писатель подошел к светлой лифтовой дверце и забарабанил в нее, будто требуя держащих лифт жильцов прислать его на первый этаж.

«А на каком этаже находимся мы?» — подумал он, остывая и уже стыдясь проявленной им слабости.

Некоторое время они молчали. Станислав Гагарин подумал вдруг о стрелах-молниях из глаз вождя, как превращал в ничто он ими ломехузных монстров, описанных в романе «Вторжение», он предшествовал «Вечному Жиду», но практической, видимо, пользы на сей момент от сталинских молний извлечь было нельзя.

За металлической дверью послышались неясные голоса. И вновь дважды пнули в гулкое железо кованным спецназовским ботинком.

— Раскудахтались, — скривил лицо в усмешке молодой китаец. — Петухи! Лапши бы из вас наварить и скормить семиглавому дракону Хуй-Вэй-Бину.

Имя дракона, произнесенное Кун-фу, не шокировало Станислава Гагарина, который знал, что одиозное в русском языке слово х у й  в китайском имеет семнадцать вполне безобидных значений, в том числе пожелание доброго здоровья и личного счастья.

«Значит, когда тебя посылают на х у й, переводи слово с китайского и благодари пославшего, — в который раз усмехнулся сочинитель. — Тоже по-китайски».

Он вспомнил одну из невинных фраз, записанных ему в блокнот Мишаней Демиденко, китаистом:

— Ни вэй шэма на хуй села! Зачем ты мне ответил на письмо…

Тем временем, за дверью возник и продолжился ровный шипящий звук, будто и в самом деле в брошенную станцию метро затащили дракона из Поднебесной.

«Когда примусь за третий роман, — подумал Станислав Гагарин, — о Гражданской войне в России и Вселенской бойне, то буду спрашивать совета у Кун-фу. Ведь философ окончил дни, когда приблизилась эпоха Чжаньго — Эпоха сражающихся царств».

Дальше хотелось домыслить: если выберемся из нынешней заварушки. Но сочинитель не хотел продолжать внутренний монолог в фатальном ключе и вспомнил, как однажды в разговоре наедине почтенный учитель Кун сказал писателю:

— Из того, что я знаю о вас, — вы мой последователь, Папа Стив.

«Он прав, — подумал тогда Станислав Гагарин. — Я ведь тоже мечтал превратить собственную фирму в большую и дружную семью. И мечтаю об этом до сей поры, хотя предавали меня поганые ч л е н ы неоднократно…»

Разумеется, Конфуций был наивным — как и Станислав Гагарин? — утопистом. Пытаться в Шестом веке до Рождения Христова заменить систему тогдашних к и т а й с к и х наказаний методом убеждения — это, знаете ли, надо уметь!

Положив в основу собственного Учения понятие ж э н ь — человеколюбие, Конфуций в книге «Лунь-Юй» — «Суждения и беседы» — более сотни раз прибегает к понятию ж э н ь, а на первый вопрос: «что такое ж э н ь?» откровенно отвечает: «Не делай человеку того, что не желаешь себе, и тогда исчезнет ненависть в государстве, исчезнет ненависть в семье».

— Так это же категорический императив Канта! — воскликнул Станислав Гагарин, впервые прочитав «Суждения и беседы».

Так оно и было. И чем больше знакомился писатель с воззрениями новых друзей, тем очевиднее становилось, что императив д о б р а заложен изначально в каждую из религий.

«А коли так, — неоднократно думал Станислав Гагарин, — то нет и не может быть серьезных разногласий между христианином и буддистом, мусульманином и приверженцем Заратустры, протестантом и конфуцианцем. К чему тогда споры, переходящие в кровавые разборки, если в основе каждого учения заложена проповедь д о б р а?!»

Шипение за дверью усилилось, и сквозь металл прорвался вдруг хищный голубой язык.

— Вот и жало вашего х у ё в о г о дракона, Кун-фу, — сказал Станислав Гагарин. — Они режут дверь автогеном!

Тринадцатого февраля, в субботу, приехал Полянский.

Три недели д о с т а в а л он Станислава Гагарина по телефону. Анатолий Филиппович вознамерился написать приключенческий боевик «Двойной шантаж», поставив в основу сюжета бандитский захват Федотовой и ее головорезами Российского творческого объединения «Отечество».

— Слава, послушай, — говорил писателю его коллега и даже бывший советник, осуществлявший связь с министерством обороны, когда им руководили Язов и Ачалов, и, в частности, познакомивший издателя с десантными генералами Лебедем и Грачевым, — я обязан узнать историю федотовского п у т ч а из первых уст, от тебя, то есть. Приезжай ко мне на Флотскую, я заварю чаю покрепче, включу магнитофон и стану тебя писать…

Но с визитом на улицу Флотскую не получалось. Держали приключения в преисподней, нервная, как на фронте, работа в Одинцове, приковывал к стулу «Вечный Жид», куда писатель, лихорадочно торопясь — а вдруг убьют в таинственном туннеле? — заносил впечатления от общения с пророками, вождем и Зодчим Мира.

Наконец, Станислав Гагарин сказал Полянскому телефон, но тот все ныл по поводу загоревшегося желания написать о приключениях Папы Стива роман, и отсутствия, увы, стержневого материала.

— Вот что, Толя… Приезжай-ка лучше ты ко мне. Подышишь лесным воздухом, а магнитофон и у меня найдется.

Поскольку Полянский никогда у Станислава Гагарина не был, последний встречал его на перроне в Перхушкове.

Едва они поздоровались, Анатолий Филиппович спросил:

— Напомни мне любимое твое слово… Как ты их, мудаков, называешь? Ах да! Ломехузы… Вот-вот! Вчера я был у Борового. Вот он и есть, оказывается, подлинный, без подделки, настоящий л о м е х у з а!

А дело было так. На некоем конгрессе познакомился Полянский с Константином Натановичем Боровым, крупным ж у к о м из биржевых свеженапеченных д е р ь м о к р а т и е й экономических бандитов, недавно пересевшим в седло новой кобылы по кличке Политика.

Натаныч Боровой во всю распинался с трибуны за русское национальное искусство, ратовал за подъем настоящей культуры, сидел потом рядом с письме́нником, ласково звал к себе, обещал любую поддержку.

Толя-наивняга, водивший Папу Стива во время оно к краснобаю Руцкому — получили тогда сочинители от фуя уши, наивный Толя клюнул на крючок и подался к Боровому на в с т р е ч а н к у.

Была, была у Филиппыча тайная мысль облагодетельствовать Папу Стива, пробудить у хищника Борового меценатское чувство.

Как знать, авось, и подкинет Станиславу Гагарину пару-тройку миллионных десятков, купит председателю бумаги на «Ратные приключения», ведь в одном из томов, уничтоженных Федотовой, застрял и Полянского «Взрыв», отличная повесть из афганской войны.

— И ты знаешь, что сказал мне Натаныч Боровой? — говорил Полянский, когда шли они на Власиху зимней лесной тропинкой. — Понятий спонсорства, меценатства, благотворения в бизнесе нет… Это понятие с о в к о в о е, его русские ленивые дебилы сочинили!

— Так и сказал?

— Форменным образом! Но если вашему Станиславу Гагарину нужен богатый х о з я и н, такого хозяина мы ему найдем. А Станислав Гагарин будет у него менеджером, управляющим, значит.

— И заставят меня печатать Кристи и Чейза, Тарзана и Анжелику, «Сексуальные анекдоты», «Пособие для педерастов», а также «Луку Мудищева», как шедевр русской классики, — спокойно проговорил Станислав Гагарин, на иное отношение а к у л ы Борового к  р у с с к о й литературе председатель и не рассчитывал, он хорошо знал, кто такой Константин Натаныч. — Спрос, мол, и рынок определяют тематику изданий. И тебе, Толяша, в таком издательстве печататься н е п р о х а н ж е. Не нужен ты н а т а н ы ч а м, милок.