— Нет отца Мартина, — сообщил Просветленный.

— Не в манере партайгеноссе Лютера опаздывать, — проворчал Иосиф Виссарионович. — Аккуратный товарищ, понимаешь…

Боевая группа собралась, чтобы обсудить идею проникновения в подземелье в непосредственной близости от места свершения террористического акта — через подвалы Исторического музея. Уже имелись предварительные разработки, установлен контакт со смотрителем музея — патриотически мыслящим комсомольцем из м э н э э с о в. Комсомолец собирался вступить в партию в тот день, когда президент запретил ее антиконституционным указом, но заявление передать было уже некуда, и парень больше года носил листок на груди, пока не вручил его оргкомитету по созыву Внеочередного съезда Компартии России.

— Всегда полагайтесь на идейных, — наставительно поучал товарищ Сталин, который лично р а з р а б а т ы в а л музейщика и грозился дать ему собственную рекомендацию в партию, рискуя вызвать, мягко говоря, недоумение Зюганова с Купцовым. — И д е й н ы е всегда более надежны, понимаешь, нежели те, кому ты просто платишь.

С последним утверждением Станислав Гагарин был полностью и целиком согласен. На примере собственного предпринимательства он давно уже убедился, что как бы ты ни платил очередному ханыге, ханыгой сей прохиндей и останется. Лентяй предпочтет получать тыщу, но только бы ни хрена ему не делать, и не станет за пять тыщ работать хотя бы вдвое больше.

Плати негодяю огромные деньги — нравственный уровень мерзавца от сего факта не повысится. Всегда найдется тот, кто заплатит больше. Или разгоревшиеся аппетиты пригретого тобой аморалиста, как в случае с Федотовой и ее алчущей незаработанных денег сворой, обуяют очередного хапугу, подтолкнут на криминальные действия.

«Прав был Рабле, когда утверждал: бойтесь лодырей, они всегда мошенники», — подумал сочинитель, с горечью прикидывая, где же найти ему и д е й н ы х, охваченных энтузиазмом и даже фанатизмом, председатель не боялся этого слова, работников.

На этот раз пророки с вождем и примкнувший к ним Станислав Гагарин, а также Вера, которая в эти п о д з е м н ы е дни не расставалась с писателем — писатель порою даже озорно подтрунивал над собой по поводу двух женщин с одним именем, старшая Вера была, так сказать, н а д з е м н о й, а младшая вовсе наоборот — на этот раз боевая группа собралась на явочной квартире в доме номер пять по Астраханскому переулку.

Х а в и р у обеспечил Вечный Жид. Принадлежала она видному в а я т е л ю многотомных сочинений, о которых удивительно быстро забыли за последние год-два Смутного Времени, ибо искусственный подогрев общественного внимания усилиями мосек и шавок из критического батальона сам собой истощился, а естественного читательского интереса к пухлым опусам литературного генерала никогда и не было.

Маститый автор отсиживался в переделкинских хоромах с челядью и домочадцами, и Агасфер на время операции по срыву заговора внушил им всем стойкое омерзение к московской квартире.

Поэтому вождь, пророки и Станислав Гагарин с Верой без опаски могли собираться в роскошных апартаментах в Астраханском.

Рядом, в Безбожном переулке, высился такой же писательский дом. В нем Станислав Гагарин тоже прежде бывал и поражался размаху, с которым устроились те, о литературных «заслугах» которых бедный расейский читатель и не подозревал даже. Вообще-то председатель спокойно относился к материальным показателям славы и величию литературного таланта подобных «активистов», хорошо понимая, что квартира в Безбожном и дача в Переделкине никакого к подлинным величию и славе отношения не имеют.

Сам он довольствовался жильем в военном городке, которое искренне любил, ибо оборудовал эту скромную обитель собственными руками. И писалось ему уютно в крохотной камере Голицынского дома творчества, и за низеньким столиком в номере санатория Черноморского флота, а прежде в колхозных домах для приезжих, в пристройках к скотобазам и фермам, а также к курятнику Бородулинского совхоза, где однажды его чуть было живьем не съели матерые уральские клопы. Помнится, только пахучей полынью от них и отбился…

Квартируя временно в хоромах литературного генерала и с улыбкой вспоминая известную жилплощадь на Садовом кольце, которую п р и в а т и з и р о в а л месье Воланд со товарищи, Станислав Гагарин соображал: не поставят ему в пику некую реминесценцию на сей счет. Собственно говоря, опасения никакого не было, наш сочинитель всегда к л а л — или л о́ ж и л? — с прибором или без оного на возможность или допустимость того, что некто как-то и что-то вякнет про его очередное сочинение.

Да и ситуация была иной, нежели в нашумевшем м а с о н с к о м романе о Мастере и Маргарите. Цели у авторов были разные. Булгаков возвеличил и — чего греха таить! — талантливо обессмертил силы зла, заставил читателя восхищаться симпатяшкой Воландом, который никто иной как нечистая сила, равно как и сопровождавшие его хулиганы-барбосы.

«Живи мы в Средние века, — думал порою н а ш сочинитель, — создатель образа Люцифера заслужил бы а у т о д а ф е, архивреднющий его роман приговорили бы к принародному сожжению. Разумеется, с автором заодно».

А вот антагонист булгаковский, не поднятый пока на щит Станислав Гагарин — впрочем, так ли уж почетно быть поднятым грязными руками продажных м о с е к? — упорно замалчиваемый к о д л о й критических к о з л о в Станислав Гагарин проповедует Добро с первых строчек, написанных им еще на Чукотке, и до этих последних, которые выводит он с шести утра сегодня, в субботу, 20 февраля 1993 года, за письменным столом на Власихе…

Ладно, подумал сочинитель, услышав, как за стеною жена разговаривает с гостившим у них внуком Левой, прервусь на завтрак, три часа уже пишу, не разгибаясь… А потом расскажу, чем закончилось тогда обсуждение плана наших подземных действий.

Товарищ Сталин взглянул на стрелки напольных часов, украшавших гостиную советского к л а с с и к а, и беззвучно, мысленно выругался матом.

Не любил вождь тех, кто опаздывал на работу. Перед войною даже уголовную ответственность за подобные м е л о ч и установил. Перебор, конечно, но таки нечто в этом было.

Зазвонили в передней, и Магомет отправился открывать дверь.

Это был, разумеется, Вечный Жид. Когда он появился в гостиной, недоброе предчувствие укололо писателя.

— Отец Мартин, — мрачно произнес Агасфер. — Решил сам… Устроил м е ш е б е й р а х, понимаешь. Идеалист средневековый! Эрнесто Че Гевара на мою голову…

Вождь и остальные выжидательно молчали.

В буквальном смысле слова на них рухнул потолок.

Прыгнув в центр восьмиконечной звезды Соломона, Мартин Лютер проломил крупным мускулистым телом тонкие переплетения, удерживающие стекло и, с грохотом пролетев несколько метров, обрушился на стол заседаний.

Заговорщики из фальшивых э с п э, позаботившиеся о всевозможных барьерах для опасности, не ждали, не полагали, что придет она с неба.

Едва обломки рамочных перекрытий и осколки стекла осыпали головы и плечи собравшихся на тайную встречу л о м е х у з о в, как Мартин Лютер уже в р е з а л очередью из к а л а ш н и к а  в первую же перекосившуюся от предсмертного страха физиономию.

Отец Реформации повел стволом правее, чуть сместил корпус и, стараясь экономить патроны, сдерживая хватательное движение указательного пальца, прилипшего к спусковому крючку, в ы щ е л к н у л из обоймы тайных агентов в России еще одного, третьего, четвертого…

Но как бы ни скорострелен был к а л а ш н и к, как бы ни сработал на руку Лютеру фактор неожиданности и шока от обрушившегося потолка, как ни берег протестант три десятка патронов калибра пять-сорок пять, а  в ы щ е л к н у т ь ими дюжину человек весьма проблематично.

Не сумел справиться с формулой «тридцать на двенадцать» и основатель лютеранства, непримиримый в борьбе с  р ы н о ч н о й нравственностью виттенбергский священник.