Он вспомнил, как завзятые материалисты Чэн лян, Е Ши и Ван Чун, его ученики, к которым будущий Кун-фу-цзы, или Конфуций, так потом его имя прочтут в Европе, питал особую симпатию, хотя и скрывал ее, памятуя, выделять кого-либо несправедливо, ребята эти подталкивают его к объяснению мироздания.

— Нет, — ответил им Цю, — давайте останемся на земле… Космогонических теорий люди напридумают в избытке, каждому захочется самолично определить место для звезд и солнца. Наш удел — Человек. В нем одном больше тайн, чем во Вселенной. Поможем человеку найти самого себя.

Близилось утро.

Кун-фу-цзы, будем называть его привычным для благодарного человечества именем, можно и просто Кун-фу покороче, поднялся и обратил лицо к посветлевшему востоку, откуда двигалась река, в нее так хотелось превратиться проповеднику школы ф а ц з я, школы законников и ученых.

«Но если я убегу к океану, кто за меня исполнит мой долг? — грустно улыбнувшись, спросил себя Кун-фу. — Кто научит народ хранить традиции, соблюдать верность прошлому, на которое будущее отбрасывает собственную тень?»

До берега реки, на котором размышлял Кун-фу, или Чжун-ни, или ласково — Цю, донесся неясный звук. Он пришел из деревни, и поначалу воспринят был молодым л ю б о м у д р о м, как петушиное возвещенье рассвета.

Но звук повторился.

Кричала женщина.

И вдруг деревня, едва различимая в ранних рассветных сумерках, взорвалась разнообразными возгласами, переходящими в душераздирающие вопли — женские, мужские и детские.

На северной стороне скопища человеческих жилищ вспыхнула и быстро заплясала огнем несчастная фанза, за нею занялась пламенем вторая, в полуденном и закатном концах деревни так же возникли пожары.

Взметнулся и заклубился над домами торжествующий вой тех, кто предательски, гнусно, безнаказанно напал на беззащитную и безмятежно почивавшую в рассветный час деревню.

Кун-фу стремглав мчался вверх по тропинке, обнажив короткий меч, с которым Цю не расставался никогда.

Учитель школы ф а ц з я знал о том, что провинция Шан-дунь, по которой он блуждал с учениками, неспокойное в нынешней, Шестого до Рождества Христова века, Поднебесной Империи место. В ближних и дальних лесах укрывались шайки разбойников. С ними не в состоянии были управиться краевые власти, переложив дело помощи притесняемым в руки самих притесняемых.

Хотя налоги с тружеников правительство взимало более чем исправно, изобретая новые и новые поборы — за урожай, за фанзу, за свадьбу и похороны, за каждый чих, а также за малую и большую н у ж д у.

«Один к одному как у правительства Гайдара, — мелькнула у Кун-фу, хотя и годящаяся на роль критерия, но праздная в грозовой ситуации мысль. — Неужели маразм и предательство постоянные и неисправимые для человечества язвы?»

Деревня горела уже с трех сторон, восточная сторона была пока целой, и Кун-фу вспомнил: там остались на ночлег соратники его, там они сразу отбили нападение неизвестных х у н х у з о в  и сейчас продвигались к середине поселка.

Кун-фу был уже на краю деревни, он подобрался к ней с южной стороны, столкнулся с бандитом, которого ловко, на ходу ткнул мечом и побежал дальше, не глядя, как завалился х у н х у з наземь.

Вбежав в деревню, он увидел Мо-цзы, отчаянно рубившегося с тремя головорезами.

— Держись, Мо-цзы! — крикнул Кун-фу и включился в кровавую сечу.

Вдвоем они легко расправились с  х у н х у з а м и  и продолжали бой, помогая соратникам Чэн ляну, Е Ши, Ван Чуну и Лу Сян-шаню теснить насильников к северному краю, откуда и началось нападение на деревню.

Воодушевляемые учениками Кун-фу в бой вступили ратники из деревенской дружины самообороны, вооруженные чем попало.

В разгар сражения вновь посторонняя мысль вдруг посетила Кун-фу.

«Придет мое время, и я умру где-то в здешних краях, — подумал л ю б о м у д р. — У могилы поставят храм, где будут жить мои потомки и служить в нем, дабы память обо мне не угасла. Вот в чем истина истин — не дать угаснуть памяти! Сохранить преемственность времени…»

Он успел даже услышать в голосе будущего, что через двадцать пять веков на месте этого боя будет стоять город Цюй-фоу-сян.

Кун-фу не увидит его, но сейчас, в прошлом, защищает будущих жителей Цюй-фоу-сяна.

«Таков закон жизни», — успел подумать Кун-фу, и тут возник длиннорукий лучник, который осы́пал защитников будущего роем смертельных стрел-молний.

Вскрикнул раненный в плечо Е Ши, безмолвно пали ратники из деревенской самообороны.

Кун-фу неловко повернулся, правая нога его оступилась, он беззащитно открылся лучнику грудью, и тот не замедлил выпустить одну за другой две стрелы.

Им бросился наперерез неизвестный воин в странной пятнистой одежде, прикрыл Учителя, и обе стрелы ударили ему в спину.

Лучника срубил материалист Чэн лян, полагавший первооснову «Ци» выше идеального «Ли», а незнакомец в пятнистой, будто кожа лягушки, одежде помогал Кун-фу подняться.

Бой затихал.

Неизвестный повернулся к Учителю спиной и попросил выдернуть торчащие стрелы.

— Как ты уцелел, мой спаситель? — изумленно спросил Кун-фу, трогая пальцами наконечник стрелы.

На нем не было крови.

— Выручил бронежилет, — просто сказал Станислав Гагарин.

«Может быть, именно сегодня произойдет н е ч т о», — подумал сочинитель и записал фразу в дневник, куда он заносил события первой половины дня.

С утра он неплохо поработал над романом, закончил очередную главу, прогулялся по Власихе, посмотрел в гараже на сиротливо замерший автомобиль: Дима Бикеев должен был сегодня работать на тяжелом з и л е. Но Станислав Гагарин уже знал, что намеченные перевозки, видимо, сорваны разфиздяйством водителя Ситникова, а вот сумел ли Бабченко, оставшийся за Дурандина, справиться с новой ситуацией и найти варианты — этого председатель Товарищества не ведал.

И в нынешний четверг, когда дело явно шло к государственному перевороту, а на шее писателя висела необходимость хоть как-то продвинуть роман, не хотелось ему вникать в существо возникших передряг.

И потому велел Вере Васильевне сообщить Диме, будто он уехал уже в город, пусть, дескать, выпутываются собственными силами.

Предстояла серьезная встреча с Агасфером, и Станислав Гагарин желал сохранить ясными ум и душу, не затуманиваться житейскими проблемами, они возникали в фирме ежечасно, и тогда все бросались за разрешением их к шефу.

То ли он приучил подчиненных к такому порядку, то ли набрал бестолковых помощников, в любом случае состояние духа сочинителя было архихреновым, потому он и положил себе на четверг: не дергаться. А вечером Татьяна Павлова расскажет ему про возникший расклад.

Сказано — сделано.

После завтрака он закончил главу с Конфуцием, прочитал Вере эффектную, как представлялось автору, концовку и пошел провожать супругу на автобус — собралась в Одинцово.

Затем, прогуливаясь, заглянул в гараж, отметил, что на спидометре двенадцать тысяч пятьсот пятьдесят восемь километров, оглядел кипы рукописей, которые предстояло еще разобрать, и двинулся к гастроному — навестить Тамерлана.

Оказалось, что земляк его нынче в отгуле. Что делать, прихватил батон за четвертной — ровно в сто раз дороже Догайдаровского хлеба! — на почту заходить не стал, торопился к письменному столу, чтоб успеть до прихода Фарста Кибела написать хоть пару страничек.

Этого сделать не удалось.

По радио кипели страсти. Съездом руководил вовсе не Хасбулатов, и по некоторым репликам Станислав Гагарин понял: в Кремле случилось н е ч т о.

На все лады упоминали о некоем обращении президента, суть его предстояло еще выяснить нашему герою, а пока говорилось о необходимости выслушать министра безопасности и милицейского начальника, а также Грачева, который, дескать, в госпитале лежит.

Что там со здоровяком-десантником приключилось — неизвестно, но вскоре министр обороны в зале появился и коротко, по-армейски, выступил вслед за Баранниковым и Ериным.