— Не дает, партайгеноссе Вечный Жид. Я недавно открыл сие понятие для себя и не могу успокоиться. Ведь признание факта существования морального зла разрушает мою этическую концепцию, которой руководствовался в жизни. Добро — нравственное начало, и я его по этой причине приемлю. Зло — выведено за этические скобки, оно вне морали и, следовательно, вне человеческого закона. Поэтому: всякое зло — к ногтю!

— А как же диалектика, по которой зло и добро сосуществуют? Вы как-то говорили, что даже законы Природы диалектичны… Не так ли, Папа Стив?

— Верно. И сейчас в этом убежден. Но законам Природы человек может противопоставить только п р а в и л а, а не произвол.

— Совершенно согласен с вами, Станислав Семенович, — согласился Фарст Кибел. — У произвола не существует никакой внутренней закономерности, которая бы позволила детям Божьим, полагаясь на нее, элементарно в ы ж и т ь  в этом греховном мире. Хаос в нравственных отношениях, в том числе и в отношениях потомков Адама и Евы привел бы к вырождению рода человеческого.

— С той же необратимостью, — подхватил Станислав Гагарин, — с какой протекают э н т р о п и й н ы е процессы, когда любая энергия становится тепловой, а эта последняя неотвратимо превращается в  н и ч т о. Проимскуитет, с в а л ь н ы й грех разрушает общественную ранговую систему, а без подобной системы общество утрачивает динамический потенциал и распадается, увы…

— Абсолютно не могу противоречить вам, и не станут противоречить те, с кем Станиславу Гагарину придется увидеться еще. Это порядочные люди, они помогут вам в тех испытаниях, которые еще предстоят.

— Разве недостаточно трех часовых, которых я  с н я л  в Подмосковье? — недовольным голосом, — а роман «Вечный Жид» когда писать? — проворчал Станислав Гагарин.

— Так вы и пишете роман о том, что довелось и доведется испытать, — усмехнулся Агасфер. — И материал черпаете в наших с вами заварушках… Не так ли?

— Так, — согласился писатель. — И заварушки эти…

— Увы, не прекратились. Новая беда нависла над Россией. Но, может быть, двинем на кухню и соорудим крепкого чаю?

— Соорудим, — кивнул Станислав Гагарин. — Только подальше от плагиата, товарищ. С о о р у д и м — не для вас характерное слово.

— Ваше, ваше любимое выражение! — Вечный Жид поднял руки. — Но если мне нравится оно, могу я пользоваться им?

— Валяйте, — махнул рукою сочинитель. — Чаю так чаю… Заварки пока хватает.

Когда хозяин, опередив в холле гостя, задержавшегося у витрины, где красовалась огромная бабочка, привезенная писателем из Малайзии, заглянул в собственную кухню, то увидел в ней сидевшего на гостевом месте — ящике с картошкой — Эльхана Байрамова.

— Привет, Алик, — сказал Станислав Гагарин, нимало не удивляясь тому, что Эльхан очутился здесь, в его доме. — Ты куда исчез в прошлый раз?

— Здравствуйте, Станислав Семенович, — приветствовал гость хозяина, и тот увидел, что на кухне у него вовсе не Алик, а незнакомец с цветочного базара, который у б е д и л южного торговца отдать писателю гвоздики для Валерия Воротникова.

— Извините, — продолжал незваный гость, который, как говорит современный вариант древней пословицы, лучше татарина, — извините за вторжение, но обличье Эльхана принимаю для окружающих, посторонних. Для вас я, Станислав Семенович…

— Понятно, — сообразительно покивал хозяин, — для меня вы — Магомет.

— Вот именно, — сказал пророк.

— Канис мортус нон мордет, — сказал, наставительно подняв указательный палец, основной е г о инструктор-опекун. — Мертвая собака не кусается. Ферштеен?

Была у него, наставника, привычка — лепить словечки и целые фразы, заимствованные в живых и мертвых языках.

То по латыни бабахнет, то спросит «а н д е с т е н д?» или каким-нибудь неприличным х а у  д у ю  д у ошарашит, а чаще х у  и з  х у полоснет, не говоря уже про ф а к  ю  или ф а к  е  м а з е р, а порой и гомеровским гекзаметром ахнет, про некую э к з е г е з у намекнет… Словом, жаловал опекун разноязычные вкрапления в устную речь, хотя ни одного л э н г а толком не знал, окромя расейского да матерного.

Опекунов у спецвоспитанника было до хрена и больше, но именно сей л и н г в и с т подвизался в ранге симбиоза денщика и дядьки, был одновременно и Савельичем, и Вергилием — проводником по необычным кругам особого мира специальной, террористической подготовки.

— Поэтому кусачую собачку лучше стрелять в голову, там где серое вещество хранится, — продолжал дядька Вергилий, который ученику назвался Гаврилой Минычем, и никто из общавшихся с ним людей в так называемой педгруппе — педагогической, в смысле, не путать с  г о м о п е д а м и! — не знал, как на самом деле зовут внешне Добродушного и покладистого профессионала-убийцу.

— Вообще, ш м а л я т ь надобно только по к у м п о л у, май френд, — объяснил Гаврила Миныч. — В груди Мослов навалом, о ребра можешь пулю повредить, рикошет, опять же… Да и сердчишки ныне доктора-маэстры штопать научились. А  ц е р е б р у м слегка лишь свинцом стронешь — клиент и окачурится не отходя от кассы. Так-то, брат Первый.

Имени собственного он так и не узнал и, впрочем, не особенно к этому стремился. Однажды спросил у лечащего врача, который пользовал его в лесном медицинском домике на одну персону, там его выхаживали после катастрофы, вернется ли к нему память.

— Вам это необходимо? — вопросом на вопрос ответил врач-недоросток, карлик не карлик, но сто сорок сантиметров — не рост для мужчины.

Тогда Первый неопределенно пожал плечами.

— Не знаю, — сказал он.

— И хорошо, — оживился врач, — легче начинать новую жизнь. Тем более, вы действительно — Первый. Второго, подобного вам не будет.

На том и порешили. И Первый больше не вспоминал об этом, его перебросили на спецобъект, где у него появился Гаврила Миныч с полудюжиной других полунаставников-полуслуг, они берегли его покой, предвосхищали любое желание, обучали премудростям терроризма и, стерегли, разумеется, его самого.