Звуки, возникавшие от шкрябанья деревянной лопаты о древние камни, разбудили спавшего неровным сном отца Мартина. Накануне он поздно отошел ко сну — просматривал Шмалькольденские статьи, давно хотелось ему переиздать хлесткий ответ папе Павлу Третьему, затеявшему созвать всемирный собор.

«Для уничтожения возникшей ереси», — говорилось в папском акте, посвященном собору. Павел Фарнезе угрожал протестантам, оскорблял их, поносил непотребными словами, изрыгал хулу на головы тех, кто последовал за отцом Мартином.

Что же, ответ отца Реформации был убийственным. Он изложил условия, на которых католический Рим мог бы п р и с о е д и н и т ь с я  к лютеранству. Конечно, тот, кто осмелился прибить к дверям виттенбергского храма 95 тезисов, отрицающих права папы на анонимное — за деньги! — отпущение грехов, этот смельчак понимал: священные вожди католиков никогда не примут его условий, они рискуют навсегда потерять собственное значение.

Некоторое время отец Мартин лежал, вытянувшись под медвежьей шкурой, подбитой изнутри вюртембергским сукном. Шкуру подарил ему ландграф Филипп Гессенский, она выручала Лютера в такие вот холодные декабрьские ночи.

«Сегодня последний день сорок пятого года», — механически отметил отец Мартин, и эта мысль-констатация не вызвала у него никаких эмоций.

О том, что новый год будет годом его смерти, Мартин Лютер, разумеется, не предполагал.

Вылезать из-под шкуры, вставать, одеваться, свершать утренние обряды, предваряющие завтрак с братьями, ужасно не хотелось. Юркнуть бы снова в привидевшееся сновидение, где главными действующими лицами были две прелестные забавницы, супруги Филиппа Гессенского, на которых ландграф был р а з о м женат, а Мартин Лютер не во сне, а в реальной жизни оправдал сей грех двоеженства соответствующим текстом.

В тех волшебных картинах, игриво возникших в подсознании отца-протестанта, были крайне молодые гессенские подружки, а ему, Мартину, исполнилось уже двадцать два. Тогда он учился в Эрфурте, где по воле отца овладевал юриспруденцией, не ведая еще, что Провидение уже накапливает электрический заряд, чтобы убить им во время грозы его друга Алексиса, убить на глазах потрясенного этим веселого и добродушного парня.

Тогда он и дал обет поступить в монахи.

Сегодня ночью Лютер снова был двадцатидвухлетним, но предстоящая гроза еще не разразилась, и Мартину так хорошо было с красотками, что отец-реформатор едва преодолел желание уйти в ту призрачную страну, из которой вернулся четверть часа назад.

— Господи, — воззвал отец Мартин, — помоги мне одолеть искушение, отгони греховные возжелания!

Он выбрался из-под шкуры, стараясь не вспоминать имя дарителя, ибо имя сие неумолимо заставило бы вновь пережить сладкие грезы.

— Грех, грех, грех! — пробормотал Лютер и, надевая одежды, усилием воли переключил сознание на государственные и богословские дела.

«Только бы не было войны», — повторил он привычное присловье, которым всегда заклинал уже начавшиеся и грядущие кровопролития.

Последних было, увы, предостаточно на его веку, и Мартин Лютер хорошо знал, какова его собственная роль в том Великом Брожении, которое он затеял, и которое потомки назовут Реформацией.

Когда тридцать лет почти тому назад он решительно выступил против торговли индульгенциями, заявив, что папа римский не имеет права отпускать грехи за деньги, осудил коммерциализацию святого таинства, встал поперек рыночных отношений в области духа, которые пытался навязать в Германии некто Тецель, доминиканский монах, комиссар курфирста Альбрехта, епископа Майнцского — ему папа Лев Десятый доверил торговлю индульгенциями, ни Мартин Лютер, ни его друзья и враги не могли и представить себе, во что выльется этот бунт священника-одиночки.

А потом Лютера, что называется, понесло. На публичных прениях в Дрездене отец Мартин, который ранее осторожно отзывался о папстве, в споре с Николаем Экком заявил: «Учреждение папства не есть учреждение божественное, это дело истории». Когда Лютеру указали на Гуса, отец Мартин заявил: «Гус во многом был прав». И добавил: «Гуса сожгли, но правда его уцелела».

Рубикон был перейден, отступать стало невозможно.

А в двадцатом году отец Мартин опубликовал два сочинения, в которых потребовал, чтобы светскую власть отняли у папы, а церковь вообще подчинили государству.

— Никаких присяг римскому папе со стороны епископов!

— Германии — независимый престол!

И пошло-поехало… Непримиримые войны заполыхали повсюду. Их разжигали и сверху, и снизу. То поднимались против князей и дворянства благородные рыцари, то вздымался вдруг неумолимый гигантский вал крестьянского бунта, бессмысленный и беспощадный.

Один фанатик Фома Мюнцер чего стоил…

Неописуемы пером свершенные крестьянами, доведенными до отчаяния, зверства и глобальные погромы. Но бледнеют они на фоне того, что сотворили с восставшими те, кто призван был обуздать дикий разгул демократических страстей.

И тут Мартин Лютер, справедливо обвиненный в том, что был идеологом бунта, испугался… Слишком велика была ответственность, не справился с нею обладатель пусть и сильного характера, железной воли, но — человек, всего лишь человек… Он срочно пишет памфлет, который ему не забудут потомки, грубое, резкое, непримиримое сочинение «Против грабительских и разбойничьих банд крестьян».

— Бейте их, как собак! — призывал феодалов бунтарь-реформатор. — Морите их голодом! Изнуряйте работой…

«Да, — подумал священник, отворяя дверь кельи, в которой он спал, и ступая на лестницу, ведущую во двор, — я великий грешник… Одного у меня нет — страха признать ту кровь, которую вызвал действиями своими. Но ведь я не хотел этого! Я учил лишь одному: между Богом и людьми нет и не может быть иного посредника, кроме Иисуса Христа…»

Дорожкой, уже расчищенной от снега, отец Мартин подобрался к воротам монастыря, поздоровался с двумя молодыми послушниками из стражи, которые охраняли наружный вход, благословил их.

Начальник караула, дюжий и опытный боец, брат Теодор, сказал почтительно кланяясь реформатору, он глубоко, с некоей даже долей экзальтации, уважал отца Мартина:

— Я пошлю с вами Генриха, святой отец. Генрих — к р у т о й парнишка, зело искушен в ратных приемах. Нынче прогулки за стенами монастыря небезопасны.

— Спасибо, брат Теодор, — благодарно улыбнулся Лютер. — Меня хранит Бог. Все, брат Теодор, в его воле.

С тем и сошел на заваленную снегом дорогу, крепкий еще мужчина: несмотря на шестьдесят третий год от роду Мартин Лютер не чувствовал себя стариком.

До конца года оставался серый декабрьский день, ранние сумерки, молитвы да литературная работа, которой реформатор занимался непрестанно.

С трудом вытаскивая ноги из снега, его изрядно навалило ночью, отец Мартин добрался до участка дороги, свободного от белого покрова — место здесь продувалось ветром, и снег на дороге не задержался.

Продолжая мурлыкать знаменитую Gottenlied — Божественное Песнопение, которую написал на народную музыку еще в тридцатом году, Мартин Лютер остановился и зачем-то постучал правой ногою о твердый наст.

«Поверхность достаточно прочная, — подумал он, — выдержит…»

— Что выдержит? — тут же спросил себя вслух реформатор. — О чем это я?

Ответить на собственный вопрос отец Мартин не успел. Со стороны пришел странный, никогда им не слышанный гул. Реформатор покрутил головой, разыскивая источник звука, и увидел на востоке темную точку в воздухе.

Точка приближалась и росла, неясный поначалу гул превращался в рев мощных вертолетных двигателей.

Тяжелый «Ми-8» завис над свободным от снега участком дороги, поерзал-поерзал, примериваясь, и мягко, осторожно плюхнулся на землю.

Едва замерли лопасти, как дверца в брюхе распахнулась, оттуда спустился человек в пятнистой одежде и побежал к застывшему от изумления монаху.

Последний поднял руку, защищаясь от наваждения.

— Изыди, сатана! — закричал он, закрещивая желто-зеленое существо. — Сгинь, проклятый Богом дьявол!