Габриэла с грохотом закрывает дверь лифта, и мы едем вниз.

– Ладно, спрошу еще раз. Каков твой куш в этой ботве? На кой тебе камень?

– Я же говорила, – раздражается она, – больше тысячи бездомных…

– Нет. Ты какая-то суперпуперведьма, которая управляет… хрен знает какой империей, или как ты там это называешь. Так что наверняка есть что-то еще. Так всегда бывает.

Ее губы кривятся, как будто она одним махом откусила пол-лимона. Ясно: не привыкла барышня объясняться. Ей явно это не по вкусу.

– Я купила это место около двух лет назад, когда работала на своих хозяев. Темой моей диссертации было «Влияние гентрификации на население без определенного места жительства». По большому счету, мне хотелось только выкупить это здание и помогать тем, кто, как я знала, ни от кого больше помощи не получит. Другими словами, мне хотелось дать что-то взамен. Понимаешь, о чем я?

– Не очень, – говорю я. – А как ты втянулась в роль невидимой Брухи? Не подумай чего. Лично мне даже нравится, что уличное отребье скачет по первому твоему слову.

– Все не так просто, как ты думаешь. Я такой родилась. Моя семья занималась этим в Мексике из поколения в поколение. Мама пыталась уйти от наследия, поэтому в семидесятых переехала сюда. Но, когда я начала видеть то, чего другие не видят, у нее опустились руки.

– Вернемся к Брухе. Значит, все по-настоящему?

Габриэла кивает:

– Да. Я всего лишь приняла себя такой, какая есть, и пустила это в помощь тому, чего хотела. – Она пожимает плечами. – В глубине души я соцработник. Будет проще, когда я стану старше. Молодую девушку никто всерьез воспринимать не хочет.

– Господи Иисусе, – говорю я. – За последние два дня я всякого сумасшедшего дерьма навидался, но думаю, ты во главе списка.

– И не говори. Только что я бегала по собеседованиям в поисках работы, а теперь занимаюсь всем этим.

Глядя на нее, я тоже не воспринимаю ее всерьез. Но улыбка у нее по-настоящему обезоруживающая. Что-то есть в ней такое, что я понимаю: в покер с ней лучше не играть. Пусть выглядит она мило и невинно, но в ее глазах я вижу стремления и амбиции.

Хоть я и молчу, но на языке так и вертится вопрос: почему она все это мне рассказывает? Я чужак. Не вхожу в круг ее людей, не нуждаюсь в ее спасении. Она говорит, что показывается не каждому. Так почему показалась мне?

И все-таки чего-то она мне недоговаривает. Наверняка. Никто не возьмется за такую грязную работу в таком дерьмовом месте без личных мотивов.

Лифт останавливается, я открываю клетку. На меня пялятся сразу четыре пары глаз.

– Он не сдох, – говорит один.

– Последний тоже не помер, – отвечает другой.

– Верно, зато поседел и постарел лет на тридцать.

Услышав это, я смотрю на Габриэлу. Неужели Карл был здесь? Это она с ним такое сотворила? Но по ее лицу ничего понять нельзя.

Она прижимает к губам палец и беззвучно говорит:

– Меня здесь нет.

Фиг с ней, подыграю.

– Чувак, умираю от любопытства, – говорит пацан с заднего сиденья. – Как она выглядит? Страшная, как и говорят?

– Не то слово. Рожа – как ослиная задница, – отвечаю я, и Габриэла награждает меня неодобрительным взглядом.

– Не смейте непочтительно говорить о Брухе, – злобно шипит на меня вахтер. – Еще раз, и я вас убью. – Он поворачивается к остальным: – Вас это тоже касается. Малейшие сомнения – и сами знаете, что произойдет. Хотите закончить, как и тот, что был тут недавно? Когда он пришел, то был молодым, как и вы. Она вас в землю зароет, и останутся от вас только кожа да кости. – Замолчав, он крестится.

Габриэла закатывает глаза, делает вид, будто прикладывает к уху трубку и набирает номер. Звонит телефон на столе. Вахтер возвращается туда, чтобы ответить, и бледнеет, услышав голос Габриэлы. Понять его можно: она скрежещет, как старая карга.

– Пропусти его в бар. Имей в виду: его нельзя трогать. А если еще раз будешь ему угрожать, я тебя заживо освежую. – Она вешает трубку воображаемого телефона и жестом показывает мне идти вперед.

Мы проходим мимо стола, за которым, как осиновый лист, трясется вахтер. Видать, всерьез задумался, сдерут ли с него шкуру. Я б за такое шоу даже заплатил.

Габриэла ведет меня к темной дубовой двери, обшитой кожей. Все смотрят на меня, но ее не замечают.

Дверь – единственная вещь в этом убогом помещении, которая даже издалека кажется чистой. В упор не помню, чтобы видел ее в тот день, когда пришил армянина. И она явно в неправильном месте. Если не ошибаюсь, за ней должна быть улица.

А ни хрена подобного.

Там, где должна быть Скид-роу, я вижу джаз-бар. Как будто попал в Гарлем пятидесятых годов. В красном освещении плавает дым, официанты и официантки сбиваются с ног, народ пьет, смеется и слушает квартет на сцене.

– Этого здесь быть не должно.

– А его и нет. – Габриэла ведет меня к свободному столику рядом с барной стойкой.

– Забудем об этом на минуту. Что случилось в вестибюле? Почему никто тебя не видел?

– Ой, да ладно тебе, – говорит она. – Только не говори, что ни разу не взглянул на мою грудь. – Она показывает на футболку, на которой почти сияет надпись «ТЫ МЕНЯ НЕ ВИДИШЬ».

– Не думал, что это в буквальном смысле.

– Видел бы ты, что я делаю с наклейками на бампер. То, что нормальные меня не видят, только к лучшему. Они бы не сумели понять.

Нормальные. То есть все остальные. Люди вроде ее желторотых бандюков, вроде вахтера. Люди вроде Карла. Так поэтому она мне о себе рассказывает? Поэтому мне показалась? Потому что я не один из них? Потому что я ненормальный?

– А что там они говорили по поводу парня, который постарел?

– «Ла Эме» [30], – отвечает Габриэла. – Время от времени меня любит доставать мексиканская мафия. По их мнению, мои люди должны толкать на улицах их наркотики, а я должна платить им за «крышу». К угрозам я отношусь серьезно.

Жаль, что Саймон помер. Она бы ему понравилась.

Точно не знаю, верю ли ей, но не вижу никаких признаков, что она лжет. Откладываю эту мысль на потом.

– Где мы? И кто все эти люди?

– Понятия не имею. Мало того, я думаю, что этого места не существует. Скорее это состояние души. Технически оно ненастоящее. По крайней мере не относится к тому, что ты понимаешь под словом «реальность». Что до людей, большинство из них тоже ненастоящие.

У нашего столика останавливается официант в отутюженном смокинге, чтобы принять заказ. Скотч – мне. Ром с колой – Габриэле.

Группа на сцене в клубах дыма играет что-то успокаивающее. Настраивает народ на то, что бар вот-вот закроется. Просто сидеть и слушать музыку приятно. А посетители больше заняты друг другом, чем исполнителями. Флиртуют, смеются над какими-то шутками. Несколько минут мы молча слушаем музыку, пока официант не возвращается с напитками.

Я делаю глоток:

– Как по мне, так настоящий.

– Вполне.

– Ну и где этот демон? Неужто выскочит из-под сцены с рогами и вилами?

– Нет. Он за баром, обслуживает клиентов. – Габриэла машет в сторону огромного чернокожего мужика с аккуратной эспаньолкой и ручищами размером со стволы деревьев. Он трещит с сексапильной блондинкой в красном платье, которая то и дело затягивается сигаретой, и стайкой телочек, у которых на лбу написано «Трахни меня». – Пойдем, познакомлю.

Мы проходим мимо столиков. Я слышу разговоры. Большинство из них не разобрать. Разные языки, всевозможные акценты.

– Дариус, – здоровается Габриэла, плечом отпихивая блондинку, которая дарит ей презрительный взгляд.

– Развлекайся, зайка, – говорит блондинке Дариус глубоким голосом, прямо как у Барри Уайта [31]. – Свидимся позже.

Та недовольно щурится на нас и в облаке гнева уходит.

– Дариус, это Джо Сандей. Джо, это Дариус.

– Покойничек! – Дариус хватает меня за руку и неистово трясет. Рукопожатие у него – как у дробильной установки. – Наблюдал я за тобой, было дело. Любопытный ты тип, покойничек.