— Ланских хочет меня защищать? — смутилась Ольга Петровна.

— Что ж тут удивительного? Он член партии и вообще, говорят, очень серьезный и хороший человек. Завтра же, прошу вас, постарайтесь встретиться с ним, Ольга Петровна.

— Д-да, конечно, я постараюсь, я пойду, — через силу выговорила Шанина, сраженная этим неожиданным сообщением.

«Ланских, значит, не злопамятен… Он хочет меня защищать, а я? Я буду помалкивать о том, что настрочила на него? А если я так вот прямо и скажу ему? Ой, что будет! С каким презрением он на меня посмотрит, и Соня, и Глафира… и все? Нет, я этого не перенесу, у меня сердце разорвется. Что делать, что делать? Встречаться с Ланских, беседовать с ним как ни в чем не бывало? Но, может быть, эта несчастная бумажка валяется где-нибудь у Тербенева и никуда не пошла? Говорят, у Тербенева семь пятниц на неделе. Может быть, под влиянием настроения он вспомнил об этой бумажке, а потом забыл, — пока ведь, в самом деле, ничего не слышно об этом деле!»

То терзаясь, то успокаивая себя, готовилась Ольга Петровна к разговору с Ланских.

Она еле устояла на ногах, когда на другой день под вечер увидела в длинном коридоре общежития мешковатую фигуру в макинтоше, с которого крупными каплями стекала вода.

— Могу я видеть товарища Шанину? — спросил знакомый голос Ланских.

— Здесь я, здесь, — торопливо отозвалась Ольга Петровна, с трудом подавляя странную дрожь во всем теле. — Снимите скорее ваш макинтош. Дайте я хоть стряхну с него воду… дождище-то какой!.. Из-за такой мелочи, как эти продовольственные дела, столько вам беспокойства!

— Дело, которое касается здоровья сотен рабочих людей, — вопрос важный, — неторопливо ответил Ланских.

— Сюда, сюда, присаживайтесь около окошечка…

Ольга Петровна суетилась, совсем потеряв власть над собой, неловкая, оробевшая. Немного спустя она уже благодарно изумилась про себя, что именно Ланских привел ее чувства в равновесие. Он расспрашивал и слушал внимательно, иногда вставляя несколько слов своим неторопливым, окающим говорком, кое-что даже записал.

«А он вполне интеллигентно держится и спрашивает обо всем очень тактично, даже деликатно», — совестливо думала Ольга Петровна..

— Благодарю вас, — наконец сказал Ланских, кладя в карман пиджака свою памятную книжку. — Статью я сдам в многотиражку завтра к вечеру, а до этого хотел бы показать ее всем товарищам, которые ее подпишут, если, конечно, одобрят ее. Мы ведь с вами в одних сменах работаем, значит вы сможете прочесть.

— Да, да, я приду к вам в цех, — торопливо пообещала Ольга Петровна.

Когда в многотиражке появилась статья, Ольга Петровна несколько раз прочла ее, дивясь тому, как умно и просто написана она.

— Ну как? Борьба идет? — спросила Соня, довольно подмигнув Шаниной. — Ланских, защищая вас, так хорошо написал о достоинстве и гордости советского человека. Верно?

— Верно, — вспыхнула Ольга Петровна, пряча от нее глаза, готовые налиться слезами.

Прежде, в счастливые свои дни Шанина была не из слезливых и даже хвасталась, что не уважает людей, которые способны сильно расчувствоваться. И вот она — расчувствовалась!..

Ее имя упоминалось в статье не только с сочувствием, но и с уважением: она-де не просто женщина, которую обидели, но она и член учебной бригады, которая себя скоро покажет как первая на заводе женская бригада электросварщиц. Ольге Петровне вспомнилось несколько трудных моментов жизни, когда никто из тех, кого она считала своими друзьями, не помог ей и не подумал бы защищать ее, и как — во всеуслышание, в газете!

Далее Ольге Петровне вспомнилось, как в детстве она радовалась, когда мать, надев на нее розовое ситцевое платьице, ставила ее на табуретку. Девочка стояла, охорашиваясь, гордясь тем, что так быстро «выросла». Теперь к ней будто вернулось это чувство детских лет: ее подняли тем, что надеялись на нее! Номер многотиражки «Лесогорский рабочий» она бережно завернула и спрятала в чемодан.

На другой день всюду на заводе заговорили о том, что директор назначил срочную ревизию всего хозяйства столовой.

Алексаха Маковкин, белобрысый вялый парень двадцати пяти лет чувствовал себя неловко.

— Что, Алексаха, видно, сладкой жизни конец приходит? — поддразнивал его озорной Василий Лузин, кисло морща мясистый, всегда лупившийся нос. — Придется тебе, Алексаха, на трезвые рельсы окончательно перейти… О-хо-хо… влипла в скверную историю твоя Олимпиада!

— И побачьте, люди добрые, на чем та клятая баба наживалась: на наших трудных военных граммах!.. Що мы, не разумеем, что надо страшной длины фронт кормить? — гулко гремел в столовой бас Нечпорука. — Що мы, не разумеем, что советская власть может мне сейчас только одну ложку масла налить? Но ты мне, шеф-повар, эту ложку масла выдай!.. Так же и с мясом. Пусть его малюсенький кусочек, но ты, бисова баба, мне его выдай!.. Верно?

— Верно, Нечпорук!

— Крой, Саша с под-Ростова!

В заключение Нечпорук напророчил Олимпиаде «вилы в бок».

Узнав, что ее «пропечатали», Олимпиада вышла из себя. Приступы злобы сопровождались у поварихи отчаянной лихостью. Высунувшись из кухонного окна, она истошным голосом принялась поносить Ланских и всех других, подписавших статью. В заключение Маковкина обозвала всех ворами, так как в «этакое аховое время все и всюду воруют», каждый что-нибудь «тащит в свой угол».

Этого оскорбления Нечпорук не снес. Вместе с тремя своими соседями по столу он ворвался в кухонное помещение — и обнаружил в разных местах более пуда сливочного масла, которое, несомненно, было приготовлено к выносу из проходной. Олимпиада кричала так, будто ее резали. Когда она попыталась отнять у Нечпорука масло, рассвирепевший сталевар так двинул ее локтем, что толстуха, как мяч, откатилась к плите. Нечпорук и трое его соседей по столу, торжествуя, составили акт о находке, а шеф-повариха, размазывая по толстому лицу кровь из разбитой при падении губы, вопила во всю мочь, что ее убивают.

В таком виде, с размазанной по лицу кровью, Олимпиада ворвалась в кабинет Тербенева. На столе у него лежал непрочитанный номер многотиражки.

— Вы меня назначили, Алексей Никоныч, вы меня и защищайте от этих извергов! — орала она и, как в барабан, била себя в грудь.

Тербенев еле избавился от нее, ничего не обещав, — уж слишком неопровержимы были доказательства ее вины, да и появление этой, как называла ее секретарша, «бабищи»в его кабинете принижало руководительское достоинство Алексея Никоновича.

Выпроводив Олимпиаду, Алексей Никонович мрачно задумался.

Что дало ей смелость с таким наглым шумом врываться к нему в кабинет? Да он же сам! Зачем он допустил ее к себе, зачем согласился выслушать ее «слезную жалобу»?

Алексею Никоновичу вдруг вспомнилось, как его мать, узнав, что «Липка-самогонщица утвердилась около заводского добра», тогда же напророчила:

— Ох, сынок, она к тебе не зря с поклонами припадала: чует ее воровской нос, где жареным пахнет. Не люби ты, Алешенька, поклонов-то, не люби… Твой отец бывало уж на что дошлый был, а как поклонятся ему пониже, так словно медом его по сердцу помажут… А глядишь, из-за поклона-то он и проштрафился…

Алексей Никонович грыз ноготь большого пальца, думая с досадой:

«Лучше бы мне, пожалуй, в мать пойти, чем в отца, — спокойнее бы жизнь шла!»

Но долго быть недовольным самим собой он не мог, — эти минуты неприятно ослабляли его. Он искал себе оправдания — и всегда находил.

«Что, я просил разве, черт вас всех подери, выдвигать меня в заместители? А если вы взвалили мне на плечи все эти заботы, так понимайте, что я живой человек, что бог дал мне трудный характер, что вы должны помогать мне, а не подсиживать меня… А не черкнуть ли другу Пашке в обком?»

И Алексей Никонович написал в обком новое, третье по счету заявление. Теперь Алексей Никонович рассказывал о «новом самоуправстве сталевара Нечпорука, на сей раз уже с членовредительством причиненным женщине». В заключение Алексей Никонович подтверждал свой прежний вывод: