Крепко прижимаясь к Пластунову плечом, Соня продолжала тихим голосом, в котором слышалось восхищение, изумление тем, что открывалось ей в собственных же словах:

— Я буду любить тебя всегда, только тебя… Все в тебе мне мило, все необыкновенно. Того, что есть в тебе, нет ни у кого, ни у кого на свете. Я буду любить тебя всю жизнь!..

— Я буду любить тебя всю жизнь, моя родная, единственная моя…

С утра позвонили от Николая Петровича, и в назначенное время Челищев пришел к нему.

Евгений Александрович застал директора в сильном беспокойстве. Бледный, почему-то часто дуя в трубку, Николай Петрович говорил с кем-то по телефону. Челищев понял, что случилось несчастье.

На территории, прилегающей к заводскому шоссе, начались работы по восстановлению большого здания — клуба Кленовского завода. Когда рабочие стали расчищать нижний этаж каменной коробки, раздался взрыв, которым было убито пять человек. Взорвалась немецкая мина, замаскированная в развалах битого кирпича. Кроме убитых, оказались и раненые.

— Сколько их, раненых? Кто они? Фамилии? Возраст? Все уточнено? — быстро и взволнованно спрашивал Назарьев. — А помощь оказана? Куда их увезли? Что, что? Не хватает коек в больнице?.. Так надо госпиталь просить!..

И Назарьев позвонил в госпиталь, потом опять тому, с кем говорил до этого, затем звонил Соколову насчет немедленной помощи семьям убитых и наконец, откинувшись на спинку кресла, охрипшим от гнева и возбуждения голосом произнес:

— Нет, вы только подумайте! Даже вообразить невозможно, до чего может дойти фашистское злодейство… Оставить мины дьявольски замедленного действия в глубине развалин, замаскировать, с гнусным расчетом, что советские люди обязательно будут восстанавливать все и всюду… Подлые палачи!..

Опять зазвонил телефон, в трубке Челищев услышал громкий, возбужденный голос Соколова. Председатель горисполкома доводил до сведения заводских руководителей, что им уже предприняты «меры предупреждения против повторения подобных трагических случаев и в других местах города».

— Так, так… — и Николай Петрович с озабоченным видом положил трубку.

— Вы меня вызывали, Николай Петрович? — напомнил о себе Челищев. — Или, может быть, мне зайти в другой раз?

— Да, я хотел вас спросить… — начал было Назарьев, но опять зазвонил телефон.

В трубке пронзительно зазвенел голос заведующего отделом кадров. Челищев услышал разговор о неизвестном ему инженере Петелине, который должен приехать на работу по приглашению заводоуправления.

— Инженер Петелин запрашивает: может ли он надеяться получить квартиру? — кричал в трубку заведующий отделом кадров.

— Напишите инженеру Петелину, что пока сможем предоставить комнату, — ответил Николай Петрович, бегло взглядывая на Челищева и от крайней озабоченности едва ли замечая выражение его лица.

— Да, да, — торопливо заканчивал директор. — Впрочем, упомяните в письме Петелину, что, как одному из руководящих работников завода, в будущем мы дадим ему квартиру… Простите, я должен прервать разговор: сейчас могут опять позвонить…

Действительно, едва директор положил трубку, как опять раздался телефонный звонок, — но Евгений Александрович уже ничего не слышал. Все в нем, казалось, кипело, как в водовороте, мысли его смешались, сталкиваясь между собой, он словно оглох от ужасной сумятицы, которая бушевала в нем. Неизвестный инженер Петелин вдруг показался ему тем самым человеком, который и будет главным инженером завода. Сгоряча Челищев забыл, что разговоры о приглашении нескольких новых инженеров ведутся уже давно, так как в некоторых цехах инженеров не хватает.

«Почему же мне ничего не сказали, ни словом не намекнули, что мне придется сдавать дела?» Эта мысль словно толкала его под бок, не давала ни на чем сосредоточиться, обида, казалось, прожигала грудь.

«Я не желаю, Николай Петрович, завтра или позже очутиться в глупом положении человека, застигнутого неприятным сюрпризом! Я имею право спросить, какое отношение будет иметь ко мне этот инженер Петелин и почему все-таки ни у кого не хватает мужества объявить мне в глаза, что едет опять кто-то новый, кому я должен буду передать полномочия главного инженера! И вообще, позвольте, кем же опять буду я… я?!»

Назарьев положил трубку на рычаг. Евгений Александрович воспользовался этим моментом и рассказал о том, что встревожило его.

Лицо Николая Петровича сначала выразило удивление, а потом уголки его бледного рта презрительно опустились.

— Инженер Петелин приглашен на работу в кузнечный цех. Но неужели… — Директор вздохнул и устремил на Евгения Александровича тяжелый взгляд. — Но неужели вы не могли для этих вопросов выбрать иное время?.. Это, знаете ли… — и он возмущенно отвернулся.

Челищева передернуло: ему почудилось, что Назарьев хотел сказать: «Это, знаете ли, мелко, ничтожно!»

Он поднялся с кресла как раз в ту минуту, когда в кабинет торопливой походкой вошел Пластунов. Парторг бегло взглянул на побелевшее лицо своего будущего тестя, но Евгений Александрович почувствовал, что он уже понял, что было здесь.

— Николай Петрович, сейчас сюда прибудут минеры, я снесся с военным начальством, — быстро заговорил Пластунов. — Нам нужно лично проверить, нет ли в других местах так же замаскированных средств убийства.

— Да, да! — горячо поддержал Николай Петрович, и оба оживленно заговорили о мерах предупреждения возможной опасности.

Челищев незаметно выскользнул из кабинета.

Уж вечерело. Холодный ветер густил на мутном небе тучи, темносизые, как огромные синяки. Заводское шоссе было пустынно, и только сыпучей стеной вздымалась пыль и, распадаясь, стлалась по земле.

Евгений Александрович, ежась от холодных порывов ветра, запахнул пиджак.

«Утром еще было тепло, а к вечеру вот уже настоящая осень, — тупо думал он, щурясь от пыли. — Надо было надеть пальто…»

Дальше Евгений Александрович шагал уже без каких бы то ни было размышлений, только грудь ныла от унизительной тоски.

Дверь ему открыла Соня.

— Где мама? — глухо спросил Челищев.

— Мама и няня у соседей: какие-то там огородные дела, — рассеянно ответила Соня и убежала к себе в комнату, откуда доносились девичьи голоса.

Челищев прислушался.

Звучный, грудной голос Мани Журавиной читал письмо от Володи. У Челищевых уже все знали о любви Володи и Мани. Уже повелось, что Маня неизменно доводила до сведения Челищевых о каждом письме Володи, — ей он писал чаще, чем родителям.

— А здесь я пропускаю, девочки! — с лукавым смехом, в котором звучало счастье, сказала Маня и продолжала: — И вот как заканчивается письмо: «Висла — широкая река с живописными берегами, — но сколько безвинной крови человеческой пролилось в эту реку! Спасенное нами от смерти население польских сел и деревень встречает нас, Красную Армию, с ликованием и радостью…» Ну, а дальше, девочки, я опять пропускаю!

Все засмеялись. Потом, немного спустя, загудело контральто Милицы Тереховой:

— Да, наконец я получила право дать интервью журналистам: деревья, можно считать, принялись все, и я спокойно могу уехать в Москву. А уж за осенними посадками вы и без нас будете следить…

— Последим, последим! — произнес веселый голос Сони. — У нас и помощников прибавилось: вот ты, Фимочка, например!

— Ах… но я же скоро уеду в Куйбышев! — запел голосок Фимочки.

— Позволь, девочка, позво-оль! — с нарочитой серьезностью заспорила Соня. — А что же мы будем делать с Владимиром Косяковым? О ком он будет говорить: «Моя маленькая спасительница»?

— Пусть о ком хочет говорит! — рассердилась вдруг Фимочка. — Что за манера выражаться? Я ему уже сто раз говорила…

— Скажешь и сто первый! — Маня так расхохоталась, что даже насмешливая Милица присоединилась к дружному и заливчатому девичьему смеху.

Для Челищева сейчас не было ничего неприятнее этого жизнерадостного смеха. Он обиделся и на Соню за то, что она, не заметив его состояния, убежала к подругам и веселилась с ними, будто насмехаясь над страданиями своего отца.