Иван Степанович Лосев и Артем Сбоев уехали в один день. Целая толпа провожала их. Оба переходили из объятий в объятия, сопровождаемые дружескими «спасибо» и пожеланиями на будущее. Когда поезд уже скрылся за поворотом, Игорь Чувилев надел шапку и вздохнул.

— Ты что? — тихонько спросил его Сунцов.

— Жалко с Артемом расставаться. Что ни посоветует бывало, все на пользу.

— А мы ничего не значим для тебя? — упрекнул Сунцов и посмотрел на Сережу, ища в нем поддержки.

— Ну, что ты! — и Чувилев крепко сжал его руку. — И все-таки, знаешь, странно будет на первых порах: надо думать уже не об одной бригаде, а о многих… а люди разные.

— Еще какие разные-то! — повторил Сережа и присвистнул. — Одни тебя уважают, а другим ты поперек горла становишься.

— Почему поперек горла? Кого ты имеешь в виду?

— Тюменеву, например, — усмехнулся Сережа. — Как прочла она приказ о твоем назначении, так и фыркнула, как бешеная кошка: «Скажите пожалуйста, кого в начальство поставили! Опытных людей не замечают, а мальчишку назначили».

С наскока Лизы Тюменевой и начался первый обход Игоря Чувилева по цеху. Она стояла в проходе, упираясь руками в бока и кривя пухлые губы язвительной улыбкой.

— Эй, мастер! Остановись-ка тут, не торопись! Смотреть надо лучше, на то и мастером поставили!

— А в чем дело? — слегка растерялся Чувилев, и она заметила это.

— Что ж, так и быть, разъясним мастеру… Через пятнадцать минут начнется смена, — так? Сознательные люди уже пришли на свои участки, от сменщиков все, что требуется, принять, в курс дня войти, а лентяев и лежебоков еще не видать. Извольте полюбоваться: на этом станке Банников работает, а на этом его дружок закадычный Пашка-верзила. Дал бог соседей, — сердце разрывается, глядя на их работенку!

— Мне известно, как они работают, — совсем спокойно произнес Игорь. — Для чего вы мне это рассказываете, товарищ Тюменева?

— Для того, чтобы вы их гнали с завода! — выкрикнула Лиза и почти с ненавистью взглянула на Чувилева. — Я не желаю, чтобы на мою честную работу тень падала из-за этих лодырей! Я перевыполняю план, а рядом со мной снижают, я — вверх, а они — в яму. Нет, довольно этих безобразий! Если этих типов не выгонят немедленно…

— Товарищ Тюменева! — остановил ее Чувилев, стараясь смотреть ей прямо в глаза, сузившиеся в щелочки от злости. — Вопрос о том, кого гнать с завода, решается завкомом и директором… и не так, на ходу, стоя на одной ноге.

«Кажется, я все-таки отбрил ее немножко!» — подумал, отходя, Игорь.

В тот же день, на летучке, Тюменева опять скандалила, обвиняя нового сменного мастера в «потачке» лентяям.

— Вот я возьму и т-так двину ее, бешеную бабу, чтобы язык не распускала! — шипел Игорь-севастополец на ухо Чувилеву. — Вот как скажу, что она хочет тебя дискредитировать с первого же дня… Ей самой хочется быть мастером…

— Погоди, погоди, — удерживал своего друга Чувилев, перехватывая его руку, ежеминутно готовую подняться в воздух.

Вечером, уже дома, Игорь-севастополец сердито упрекал друга:

— Ну какого черта ты удерживал меня? Я же тебе хотел помочь…

— Спасибо, но сейчас не то требуется, — раздумывал вслух Чувилев. — Если вы трое будете наваливаться на всех, защищая меня, такая вот Лиза Тюменева сразу начнет кричать, что, мол, «дружки» Чувилева всем хотят рот зажать, и тому подобное. Нет, не с этой стороны надо подходить к вопросу.

— Никогда я не думал, что Тюменева окажется такой завистливой.

— Не знаю, всегда ли она такая, но одно знаю: работает она здорово, красиво работает — приятно смотреть!

— А из-за этого, значит, спускать ей все ее штучки? — совсем рассердился Игорь-севастополец.

— Но посуди сам: если человек отлично работает и не выносит бездельников, значит, есть в нем что-то настоящее… и, значит, я могу найти с ним общий язык.

— А если он этого не понимает? — насмешливо спросил севастополец.

— Значит, я должен убедить его.

Утром Соню будило солнце.

— Шесть часов только, а ты уже вскочила, неугомонная! Какие такие дела у тебя неотложные? — ворчала няня.

Дела были как раз самые неотложные, дня всегда не хватало. Этот длинный весенний день виделся Соне весь, от начала до конца, наполненный щедрым апрельским солнцем: он будто лежал у нее на ладони, как хрустальный шарик, просматриваемый ею насквозь, играющий неисчислимыми искрами и огоньками.

Когда Соня работала в вечерней смене, на стройку она бежала к семи, часам утра и успевала закончить свой план уже к двенадцати часам. Надо было еще сбегать в госпиталь. Все знали, что она навещает Пластунова. Одни считали, что Соня, как секретарь комсомола, выполняет поручения больного парторга (об этом всегда с серьезным лицом говорила Маня Журавина); другие перешептывались, что Соня ходит в госпиталь «неспроста». А она, не замечая никаких толков, неслась со стройки домой, прыгая через лужи и ручьи. Торопливо переодевшись, Соня будто на крыльях летела в госпиталь.

При взгляде на Дмитрия Никитича сердце у Сони билось частыми, веселыми толчками. Она садилась возле него, поила его чаем, рассказывая заводские новости. Ему чрезвычайно нравилось также слушать о том, что́ она играла вчера на рояле, новое или старое, как прошла очередная лекция Павлы Константиновны.

Часы в коридоре били два. Соня испуганно удивлялась:

— Уже! Подумайте!

Она пересекала площадь, чувствуя необыкновенную легкость в каждом своем движении, не зная, что Дмитрий Никитич смотрит ей вслед из окна.

На заводе все казалось ей интересным, важным, работа давалась будто даже без всяких усилий. Душа ее была полна неиссякаемой радости, казалось — ее хватило бы помочь сотням людей.

Вечером Соня, забравшись с ногами на кушетку, читала. События и люди, о которых повествовала книга, рисовались воображению ее выпукло, ярко и звучно, будто Соня их наблюдала из окна. Готовясь к занятиям в политкружке заводских комсомольцев, который она вела по поручению партбюро, Соня так же ярко представляла себе знакомые лица заводской молодежи и заботливо, как старшая сестра о многих братьях, думала обо всем и о каждом: кому и что именно труднее дается по программе, кто и о чем плохо отвечал на прошлом занятии кружка, кому надо повторно объяснить то, что он еще не усвоил, — за что бы она ни бралась, ее хватало на все, большая веселая сила, не убывая, кипела в ней.

Утром шестнадцатого апреля сияющий Игорь-севастополец объявил своей бригаде сводку Совинформбюро: войска Отдельной Приморской армии овладели городами Ялта и Алупка и заняли более сорока других населенных пунктов.

— Товарищи! Ну и дела! Скоро мой Севастополь освободят! — крикнул на весь цех бригадир Семенов и сделал такое коленце, что Лиза Тюменева засмеялась:

— Артист! Смотри, не начни плясать!

— А у нас сегодня станки запляшут! — серьезно пообещал Семенов.

В цехе с утра чувствовалось повышенное настроение: на все бригады было роздано приспособление Чувилева и Семенова.

Для Чувилева выдалось горячее утро: все зазывали его, спрашивали совета, все желали «от самого» узнать, правильно ли они обращаются с этим небольшим, но очень существенным приспособлением к станку. Но довольно скоро в бригадах оценили простоту его конструкции и безотказность работы.

— Да это, братцы мои, просто чудный «постреленок!» — крикнула Лиза Тюменева, ловко подхватывая на лету детали. — Эй, сменный мастер!

— Что, Лизавета Алексеевна? — спросил, подходя, Чувилев.

— Ну, мастер! Что хорошо, то хорошо! Спасибо, замечательную штучку придумали: славы прибавляет и заработок увеличивает!

— Рад, что мы вам угодили, Лизавета Алексеевна, — шутливо раскланялся Чувилев.

— А знаешь, — вдруг зашептала Лиза, быстро действуя голыми до локтей, сильными руками, — я все-таки скандалить буду, если и теперь соседушки, вроде Банникова, своей хлипкой работенкой снижать будут наши цеховые цифры! Буду скандалить!

— Вы же знаете, что у Виталия сейчас бригадир Сунцов. Выправятся!