— Случайно, на улице. Бледная, болезненного вида женщина спросила у меня, где выдают дрова, ей нечем отапливать свою землянку. Так мы и разговорились. Из деревни Денисова вернулась два месяца назад, стосковалась о родном городе. Работает на уборке улиц, — рассказывал Пластунов.

— Да куда это годится? — взволновалась тетя Настя. — У Евдокии же хорошая квалификация!

— Я задал ей такой же вопрос, а она ответила мне, что на завод не пойдет, что ей «все равно, где время убивать», что она умрет от тоски и так далее. Не пытаясь в один прием переубедить ее, я все-таки сказал ей, что в завкоме работает Настасья Васильевна, приглашал ее на завод, — она только промолчала в ответ, хотя адрес свой дала… вот, я записал его. Но дело, Настасья Васильевна, не только в ней, Евдокии Денисовой. Учтите, что после этих страшных двух лет некоторые люди еще не совсем пришли в себя, придавлены своим горем и потерями. Сидят в своих землянках и клетушках, волю к жизни потеряли.

— А мы войдем в те землянки и клетушки, впустим туда свежий ветер! Обещаю вам это, Дмитрий Никитич! — и тетя Настя с силой, словно печать, положила на стол свою теплую, широкую ладонь. — Мы гонцов по городу разошлем, пусть они наши заводские призывы во все стороны разносят… Мы комсомол к этому делу привлечем…

— На особый учет следует взять всех комсомольцев-лыжников, — добавил Пластунов.

— Челищева Софья во всем этом во как поможет, Дмитрий Никитич!

— Не сомневаюсь, Настасья Васильевна.

Выслушав сообщение Чувилева о том, что бюро комсомола просит Виталия помочь важному для завода общественному делу, Банников только кивнул с хмуро-загадочным видом, и неизвестно было, что у него на уме. Но Чувилев сделал вид, будто ему-то как раз были известны и понятны решительно все намерения Виталия.

— Я и лыжи для тебя уже достал, — радушно сказал Чувилев. — Смотри, какие, настоящие фронтовые… видал?

— Лыжи ничего, — равнодушно похвалил Виталий.

Чувилеву и Банникову предстояло побывать на одной из близлежащих к заводу улиц, называемой Верхние Бугры.

— Ловко дело делаешь! — сумрачно усмехнулся Виталий, когда оба они с Чувилевым вышли на заводское шоссе, — Только-только я согласие дал, а ты уже меня сразу за шиворот: «Действуй!»

— Что же, по-твоему, надо целый месяц ждать, пока ты соберешься? — спросил Игорь.

— Да разве можно с вашим братом, заводскими, спорить! У вас на любую загвоздку всегда отвертка готова, вам — одно слово, а вы — десять.

— Спасибо за похвалу! — улыбнулся Чувилев. — А ты разве теперь не заводский?

— Не знаю, какой… просто свойский, сам по себе.

— Зря так говоришь, — возразил Игорь, — человек «сам по себе» не живет. Это все равно, что колос без земли или дом без фундамента…

Виталий еще больше нахмурился, а Игорь лихо крикнул:

— А ну, двинем быстрее!.. Можешь?

— Могу.

Оба сильно оттолкнулись палками от земли и понеслись вдоль синеющих, сумеречных снегов.

Обратно они возвращались уже поздно, посетив более десятка землянок.

— Н-да… Верхние Бугры! — печально вздохнул Игорь Чувилев, оглядываясь на развалины некогда веселой улицы с ее живописными зелеными горками, от которых и пошло ее название.

В школьные годы Игорь Чувилев хаживал на Верхние Бугры, чтобы поиграть в лапту и волейбол или сразиться с самой лучшей в Кленовске командой футболистов. Теперь все это вспоминалось, как сон, а перед глазами в бледном лунном свете лежала голая равнина, над которой поднимались жиденькие дымки, — в землянках топились печи.

Некоторое время юноши молча бежали рядом. Потом Виталий остановился и шумно вздохнул:

— Чудно́!

— Что чудно́?

— Вот мы с тобой, Чувилев, сегодня помогли Евдокии Сергеевне Денисовой… А что она мне? Она же мне помочь ничем не может? Выходит, я должен, как святой…

— Святых отставить… Но почему ты думаешь, что обязательно Евдокия или другие, у кого мы сегодня побывали, должны тебе помогать? Тебе кто-то другой, более сильный, чем она, может помочь: например, мы четверо, тетя Настя, директор завода, парторг, Павла Константиновна… Людей хватит…

— Но почему я должен от них зависеть? Я просил материала, чтобы хоть ящик сколотить, но только бы из землянки наверх вылезти, а вы мне гудите в уши: «Иди в строительную бригаду…» Куда бы проще было отпустить мне бревен, кирпича… Ох, я бы день и ночь работал, я бы из себя все жилы вытянул, а домик бы себе… Ты какого черта смеешься, Чувилев?

— Да конечно же, смешно все это! Жилы ты из себя действительно вытянул бы, а домика все-таки как следует не построил… Простая вещь — бревно поднять, поставить, а ведь никак без чьей-либо помощи не обойдешься. Нет, наша жизнь уж так устроена, я это своими глазами видел, своими руками делал… в эвакуации, на Урале, я, брат, так во всем этом убедился, что никому меня тут не переспорить: на общей помощи у нас все замешано и все вперед движется… И знаешь что? Только слабые боятся коллектива, только слабые всех подозревают, что их в чем-то обделят, а сильный ищет себе соратников… вот что я тебе скажу!

— Ты мне агитацию не разводи! — и Виталий яростно вонзил палку в снег. — Когда агитируют, все очень здорово получается… А мне вот сию ми-ну-ту ответь: как нам, Банниковым, выбиться из трудного положения?

— Ты сам прежде всего немедленно вступай в какую-нибудь бригаду или сам ее организуй, принимайся за восстановление любого дома, работай по-стахановски.

— Опять же не для себя…

— А другие для тебя, умная голова! Предлагаю тебе совершенно серьезно: иди на участок Дома стахановцев, там сильно не хватает людей… и скажи, что сам желаешь организовать бригаду из твоих же ребят. Тебя там с радостью примут.

— Расписывай больше!

— Нечего мне расписывать, я тебе все, как в жизни происходит, предлагаю.

Как на поединке, они стояли друг против друга — худой долговязый Виталий Банников и широкоплечий, плотно сбитый Игорь Чувилев. Их молодые голоса гулко разносились на пустынном шоссе, и казалось, зимнее небо с загадочно улыбающейся полной луной и вспыхивающие синими огоньками декабрьские снега чутко слушали этот юношеский спор о решающих основах человеческой жизни на земле.

— Ну ладно, я… подумаю, — медленно, словно нехотя, произнес Виталий.

— Очень хорошо, — заключил разговор Чувилев.

Оба пошли быстрее.

— А мама и Тамарка, наверно, последние дрова сожгли. Я ведь сегодня не успел к вечеру дров наколоть, — спохватился Виталий и, словно испытывая Чувилева, ядовито пошутил: — Вот все говорят: помощь, помощь! А кто мне поможет кучу дров наколоть, мою мать и сестру обогреть?

— Я помогу, — сказал Чувилев.

— Ну… ты работал весь день, да еще для чужой печки будешь дрова колоть, силу свою тратить!

— А я сильный, — просто сказал Чувилев.

Евдокия Денисова, как обещала, пришла в завком.

— Входи, входи, Дунечка, — приветливо встретила ее тетя Настя, крепко сжимая в своих теплых, широких ладонях холодные, костлявые руки Евдокии Денисовой, — Садись вот сюда, к печурке поближе.

— Спасибо… — беззвучно уронила Денисова.

Ее худое, землисто-бледное лицо с обтянутыми скулами, казалось, потеряло способность меняться: все черты его словно застыли в мертвенном равнодушии. Но тетя Настя, будто не замечая этого, говорила ласково и живо:

— Уж как я рада, Дунечка, что ребята наши тебя разыскали! «Пойдите, говорю, ребята, к Евдокии Сергеевне, моей старой заводской подружке, к знаменитому нашему слесарю-монтажнику, кланяйтесь ей от меня сердечно и зовите ее к нам, — ведь теперь у нас на заводе совсем как в котле кипит!» Ты слыхала об этом?

— Да, — беззвучно ответила Евдокия.

— Так вот, Дунечка, собираем мы народ со всей округи, и, значит, не можем мы без тебя обойтись, нужна ты нам.

Евдокия молчала, смотря перед собой все тем же мертвенно-равнодушным взглядом.

— Так как же, Дуня? — тихо и настойчиво спрашивала тетя Настя. — Пойдешь?