— Вы говорите «чуть живы», — повторил полковник Соколов слова своего собеседника, — а ведь в здешних местах эти картины как раз показывают начало возрождения жизни. Вот видите, женщина валенок подшивает, а этот заморенный ребеночек скоро в этих валенках будет понемножку по земле топать. А когда выгнали отсюда немцев, мы увидели пустыню, груды обгорелых кирпичей… Вот там, на пригорке, стояла на двух столбах виселица, на которой еще висели трупы наших людей. Живых никого на целые километры не было. Но пока мы выкуривали фашистов, из рощиц и овражков начали появляться и живые… призраки — хочется сказать. Это были скелеты, обтянутые кожей. Они пропахли землей, сыростью, они умирали от истощения, грязи и вшей… Этих несчастных страшно было кормить досыта. Я оставил здесь двух бойцов, снабдил их кое-какими продуктами, чтобы питать людей первое время. Бойцам было строго-настрого указано, как надо постепенно повышать рацион, чтобы люди не померли от сытости. Вон, слышите, как дивчина кричит в телефонную трубку? Ее зовут Клава, она тоже призраком была, голосишко еле слыхать было, а теперь как разделывает… а?

Толстоватые бритые губы полковника довольно улыбнулись, и на лицах всех окружающих показалась ответная улыбка.

Поезд тронулся, опять замелькали развалины и пепелища, а полковник начал рассказывать о наступательных боях, которые проходили здесь около двух месяцев назад.

— Память у вас замечательная! — изумился Артем Сбоев. — Как подробно вы все знаете, товарищ полковник!

— Память солдатская, — улыбнулся полковник. — А что касается знания…

— То здесь вам, как председателю горисполкома, еще нужна абсолютная точность, — докончил парторг Пластунов, сорокалетний человек в темносинем, без знаков различия, аккуратном морском кителе.

Карие, кругловатого разреза, небольшие глазки Пластунова, устремленные на Соколова, светились сдержанно-жадным любопытством и глубоким доброжелательством.

— Теперь вы объезжаете родные места уже с хозяйственно-инспекторской целью: проверить, учесть, что осталось?

— Да почти что ничего, только белый свет остался, как один старик-колхозник мне сказал сегодня, все надо заново строить, — отвечал Соколов, привычно острым взглядом отмечая что-то в проплывающем мимо окон унылом пейзаже.

Пластунов начал расспрашивать Соколова о разрушениях в городе и на территории Кленовского металлургического завода.

Соколов отвечал на все вопросы по-военному точно, с обстоятельностью многоопытного хозяйственника. Манера его рассказа сразу понравилась Пластунову.

«Много у него в душе накипело, — думал парторг, — а внешне как спокоен и сдержан! Похоже, характер твердый, целеустремленный. Если это действительно так, нам, заводским людям, легче будет общаться с ним, как с предгорисполкома… Рассказывать и вводить людей в курс дела он умеет; все у него сжато, ясно, точно».

Пластунов повеселел: знакомство с людьми, которые сразу были понятны ему, всегда радовало. Его настроение передалось и спутникам. Почти все они расспрашивали Соколова о Кленовске, о заводе и теперешнем состоянии заводской территории.

— Все еще расчищаем от страшных завалов после немецких бомбежек, — рассказывал Соколов. — Приходится всем нам довольно круто, потому что рабочих рук катастрофически мало, хотя кленовские понемногу возвращаются отовсюду в свой родной город.

— А не заметили вы, товарищ Соколов, — расспрашивал Артем Сбоев, — не осталось ли среди заводского лома частей агрегатов или станков?

— Вашему инженерскому глазу, конечно, виднее, что можно выбрать из огромных груд заводского лома, — ответил Соколов. — Я же могу определенно указать, что мне бросилось в глаза: в кузнечном цехе, будто чудом, молот остался.

— Слышите, Иван Степаныч? — обратился Пластунов к седоусому крепкому старику.

— Слышу, Дмитрий Никитич, слышу, — отозвался, подсаживаясь ближе, Иван Степанович Лосев.

— Вот, рекомендую вам, — сказал Пластунов, — мастера кузнечного цеха Лесогорского завода, Ивана Степаныча Лосева. Уральцы, как видите, едут нам помогать.

— Очень приятно, — приветливо произнес Соколов, пожимая здоровой рукой темную, твердую руку старого кузнеца. — Придется вам поработать, Иван Степаныч!

— Работы сызмала не боимся, — серьезно улыбнулся Лосев, — для этого и едем сюда!

Иван Степанович начал рассказывать полковнику о родном Лесогорском заводе и об эвакуированном в сорок первом году Кленовском заводе.

— Прижились они друг к другу, и вот из нашего старого Лесогорского и из новейшей техники, с которой прибыл к нам Кленовский завод, вырос, прямо сказать, новый Лесогорский завод, — рассказывал Иван Степанович, молодо вскидывая седую, постриженную бобриком голову. — За два-то военных года мы богатимые дела сотворили: цехи новые построили, новыми машинами, агрегатами и еще всякой другой замечательной техникой обставились…

— Так что не с какой-нибудь старомодной развалины, а с завода, оснащенного высокой техникой, едем к вам на восстановление! — невольно похвастался Артем Сбоев и тут же, спохватившись, засмеялся вместе со всеми.

Ольга Петровна Шанина, боясь сказать невпопад, не принимала участия в разговоре.

«Интересное лицо! — думала она, исподтишка наблюдая за Соколовым. — Наверно, очень смелый человек… Какие черные глаза у него! Воображаю, как они горели, когда он бил гитлеряков… Такой герой — и еще должен страдать от раны! Трудно ему с этой раненой рукой, а он ездит, хлопочет, о народе заботится!..»

Чем больше Ольга Петровна смотрела на Соколова, тем чаще втайне восторгалась им: «Какой чудесный, умный! Необыкновенный, замечательный человек!»

Соня Челищева, попрежнему задумавшись, стояла у окна. Она не замечала, что парторг посматривает на нее. Она не знала, что ее бледное лицо с неправильными чертами и с большими серыми глазами, тонкая фигурка, цвет волос напоминают Пластунову его жену Елену Борисовну, которую он похоронил на Урале.

Разговор шел о предстоящих всем заботах и трудностях восстановления разрушенного завода и почти дотла сожженного врагом города. Пластунов слушал других, говорил сам и иногда, словно подталкиваемый кем-то, взглядывал на девушку, стоящую у вагонного окна.

Пластунов познакомился с Соней в сорок втором году, на Урале. Она сразу тронула Дмитрия Никитича неясным, но волнующим сходством с покойной женой, которую он потерял в конце сорок первого года. Скоро он привык смотреть на Соню со смешанным чувством радости и задумчивой тоски о невозвратимом счастье и молодости. Ему случалось помогать Соне советом, он поддерживал работу ее бригады на заводе. Он помнил счастливое лицо девушки в торжественный день вручения орденов лучшим рабочим Лесогорска. Но после он не знал, как живет Соня день за днем, с кем встречается, о чем разговаривает с такими же юными людьми, как она сама, какие мысли ее занимают, когда она остается одна, какие книги читает, что сейчас волнует ее. Правда, Пластунов встречал Соню чаще всего в компании уже известной ему молодежи — Чувилева, Сунцова и других.

«Кажется, она еще никем не увлечена…» — успокоенно думал тогда Пластунов, стыдясь этой мысли.

Наконец Пластунов примирился с невозможностью подойти ближе к Сониной жизни. «Конечно, будь бы это женщина моих сорока лет или около того…» — смущенно думал он, понимая, что не может занимать никакого места в жизни Сони Челищевой. Да и как сказать ей о том, что ее живой образ сливается с воспоминанием о женщине, которую он потерял?..

«Разве какой-нибудь случай естественно и просто приблизит меня к ней…» — решил он наконец.

И вот этот случай пришел: парторг ехал с Соней в одном вагоне. За десять дней пути Пластунов и Соня довольно часто разговаривали. Он узнал обо всех важных событиях ее жизни, о ее семье, о характерах и привычках ее родных, о родном доме. И характер ее Пластунов узнал ближе. Она то смешила, то умиляла его своей еще детской непосредственностью, то радовала его продуманной серьезностью суждений и требовательностью к себе. Когда Соня проводила время со своими сверстниками, Пластунов не раз ловил себя на том, что ему все больше хочется говорить с ней. Ему стоило немало усилий, чтобы скрыть свою радость, когда Соня первая заводила с ним разговор.