На этой строке рука Дмитрия Никитича задержалась. Тонкое девичье личико с большими серыми глазами мелькнуло перед ним. Русые, в виде овальных петелек, косички раскачивались вдоль бледноватых щек. Он вспомнил Соню Челищеву такой, как увидел ее в первый раз, пораженный неуловимым сходством ее облика с покойной Еленой Борисовной, — может быть, потому, что Соня сидела тогда за роялем и играла Шуберта? Он видел ее взгляд, то детски-изумленный, то вспыхивающий беглой веселостью, то замкнуто-печальный взгляд много пережившего человека. Ее темные ресницы тогда показались ему мокрыми и даже чуть слипшимися от слез, которые она как будто успела украдкой смахнуть. Ее неяркие губы нежного изгиба, чудилось, таили в себе давнее горе и словно боялись улыбнуться с той нерасчетливой радостью, на которую способна только юность. В ту минуту он ее пожалел: «Как она хрупка еще, а ей приходится одной решать за себя нее вопросы жизни!» Потом Соня вспомнилась ему уже понемногу оживающей под влиянием успехов ее бригады, и серые глаза будто смотрели прямо на него, и в глубине их лучистых зрачков вспыхивали искорки, понятные только ему. Вдруг он очень ясно представил себе, как Соня, сияя робко и нежно лучащимися глазами, идет к нему и обнимает его тонкой, легкой рукой.
«Что это… что? — подумал Пластунов и ужаснулся картине, которая представилась ему. — Я начинаю забывать Леночку… мою Леночку?..»
«Сегодня, 22 декабря, мы отправили телеграмму в обком: завод выполнил 268 процентов государственного плана. Потом весь день несмолкаемо звонили к нам из области, главным образом — корреспонденты областной печати, а также и центральной. На душе с каждым днем все легче, и можно дышать полной грудью, как будто действительно выходишь из ямы на белый свет. Пришлось и мне принять двух молодых журналистов. Ребята пытливые, но торопыги: «Расскажите в кратких чертах… технические достижения… работа агрегатов, станков, проценты…» Я ответил им: нет ничего яснее и убедительнее наших цифр, но пусть товарищи корреспонденты узнают живую историю наших более чем двух с половиной выполненных норм: пусть поговорят с бригадами Ланских, Нечпорука, Чувилева и многих других; пусть почувствуют, как день ото дня крепло и охватывало собой все звенья заводской жизни это неукротимое движение роста, когда люди шагают одним широким фронтом труда. И мощь его такова, что даже все отсталое, лежащее на земле, как сухой лист, поднимается, увлеченное этим ветром движения, выпрямляется, наливается соками жизни. Как, например, работает сейчас Никола Бочков — приятно смотреть! Человек как будто помолодел, в голосе появились уверенность и гордость. Долговязый Журавлев теперь его немного побаивается, хотя сам уже заметно поднялся и уже ни в «бурых», ни в «черных» не числится. А толстяк Семен Тушканов вчера сказал мне:
«Да, надо по жизни жить, а не по своей губе. Ты себе думаешь, что, пожалуй, тебя и не заменит никто, ан, нет, не так оно выходит: старый дуб трухлявится, а молодой рядом лист пускает!»
Вчера мы приняли кандидатом в члены партии сталевара Александра Нечпорука. Речь его, искренняя, порой с украинским лукавым юмором, заключала в себе выраженные в несколько наивной форме, но верные и содержательные мысли:
«Мастерство мое, руки мои, а сам я тот да не тот: чую в себе перемену большую. Когда человек в теплой хате сидит да хлеб с салом кушает — так это одна картина. А когда пришлось человеку на улице да под грозой очутиться, да ни тебе тепла, да ни тебе сала, — вот тут совсем у него иное выражение лица будет, и походка, и настроение!.. Что говорить, война большую хмару несет человеку! Но ежели бы у меня, к примеру, та хмара душу съела, не стоял бы я тут перед вами и не принимали бы вы меня в партию!»
Что чернее, что хуже «хмары» фашистского нашествия, а не съела та хмара нашей души! Вот отсюда все и идет!.. Сколько, например, уже писалось о технике военного времени, о новаторстве, о высоких темпах, а изначальное зерно всего этого именно в том, что душа наша оказалась сильнее «хмары». Собственно говоря, это и есть самое драгоценное из того, что мы называем опытом войны.
«Далеконько еще до красного дня!» — вздохнет иногда Михаил Васильевич.
Далеконько, а все-таки заглянуть в него хочется. Радость будет большая, но и трудности — по радости. Поднимать из-под пепла ту часть нашей земли, которую разорили и залили кровью фашисты, — это будет, по выражению Артема Сбоева: «Работа до седьмого пота, а разница с нынешней — только что не стреляют!» Сейчас перед нами работа, размах которой кажется многажды выше сил одного среднего человека. Но в коллективе, вдохновленном единой, большевистской волей и сознанием, сила каждого среднего человека просто сказочно возрастает, — так человеческий труд, во имя любви к нашей Родине и славы ее, становится мощным двигателем истории. После войны историческая задача нашего труда встанет перед нами все выше и шире, и мы, опять работая крепко и бессонно, поднимем и ту возвращенную нам битвой мирную эпоху.
Я опять подумал о своем преемнике. Послушай, товарищ! Ты мне чаще всего представляешься молодым, нетерпеливым, полным уверенности и энергии, при помощи которых, как тебе кажется, можно будет без особого труда одолевать все преграды. Тебе думается, что приобретенные тобой знания также окажутся главным, решающим условием твоих успехов. Далее, ты будешь стараться все и всех во-время «согласовывать», в порядке точного и добросовестного понимания «долга службы». Но представь себе, всего этого перечисленного мало!.. Все это может остаться только прекрасными слагаемыми, которые, тем не менее, дадут невыразительную сумму! Хорошими «службистами» быть нам мало, дорогой друг! Ты тогда почувствуешь под ногами твердую почву, когда вглядишься, вчувствуешься в жизнь завода именно как в живой, вечно движущийся, полнокровный, могучий, но в высшей степени чуткий организм! Изучай людей — повелителей машин, людей-мастеров, изучай сильных и слабых, входи в их жизнь не как любопытный наблюдатель, а как друг, который видит дальше и шире и хорошо знаком с жизнью государства. Заводский патриотизм — дело похвальное, но не забывай, что завод твой, как звезда на небе, движется по общегосударственной орбите, — и да не будет он играть жалкую роль камня при дороге! Но и в те минуты, когда ты чувствуешь, что заводская жизнь идет на подъем, не успокаивайся и в других не поддерживай самодовольства и не верь рахитичным душам скептиков, что главное свойство большевистского руководителя — только критиковать. Нет, мы никуда не годились бы, если бы, при помощи критики, не умели утверждать и совершенствовать все, чем мы владеем. Думай, мечтай всегда о совершенствовании большевистского руководства. Большевик-руководитель и многогранен и един в то же время: политик-реалист и мечтатель, хозяин и командир, философ и исследователь, психолог и советчик, друг, строгий и верный, современник, всегда ищущий в человеке новое, передовое и верящий в то, что именно это, в конце концов, и решает дело. Ты, возможно, скажешь, что чем больше требования, тем больше возможностей ошибиться. Что ж, если ошибся, умей ответ держать. Командир корабля, отправляясь в плавание, знает, что в море его ждут бури и всякие другие неприятные неожиданности, но скажи: разве из-за этого он меньше любит море?..
Сергей Журавлев недавно спросил меня:
«Все робим да робим, товарищ парторг. Когда роздых будет? Отдохнем-то когда, всласть чтобы?»
Я ответил, что после войны, конечно, отдыхать будем — и лучше, чем сейчас, но валяться на печке под тулупом — такой мерзости ни жизнь, ни совесть наша не позволят. Так как разговор наш шел в перерыве во время общезаводского собрания, на этот вопрос пожелали ответить и другие — и, по-моему, хорошо ответили: если бы до войны мы крепко не поработали, нечем нам было бы сопротивляться, чтобы потом побеждать. А если бы «упали в пропасть, так и всему миру была бы гибель неминучая!» — как заключил Иван Степанович Лосев. Тут Ланских добавил:
«Если бы мне за кучу золота легкую да беззаботную долю предложили, я бы выбрал свою родную долю: советскую, русскую! Другой мне не надо».
Эта «доля» и есть наш высокий исторический путь, свободной волей выбранный… И вот еще почему мы обязательно победим!»
