— А может, Сергей Николаич, пронесло бы и так… а? Ты вот, как член завкома, внушил бы им, всем этим Нечпорукам: не трогайте, мол, старика, погорячился Николай Бочков, больше такого не случится… замять можно…

— Ничего нельзя замять, — твердо сказал Ланских, и лицо его приняло холодное выражение. — Ты все неверно говоришь. Забыл, в какое время живешь?

Бочков с тоской обвел глазами небольшую комнатку, где было тесновато от книжных полок. Лампа на письменном, столе равнодушно смотрела на Николая Антоновича своим белым матовым глазом.

«Зря пришел, зря кланялся…» — подумал он, и в груди у него похолодело.

— И откуда вы такие появились… — задыхаясь от унижения, хрипло заговорил он, угрюмо кивая на полки с книгами и на пижаму Ланских. — Интеллигенты-ы… книжками обложились, кабинеты себе завели, а приди к ним свой рабочий человек защиты да помощи просить, так они…

— Погоди, — серьезно прервал его Ланских. — А что мне защищать? Оскорбление, которое ты нанес человеку, или то, что ты честью своей рабочей пренебрег? Застой, в котором ты живешь… это защищать?

Ланских встал, подошел к Бочкову и повторил настойчиво-подчеркнуто:

— Это защищать? Да никоим образом! Надо помочь тебе в полное сознание прийти, Николай Антоныч, вот что.

— В полное сознание прийти… — горько усмехнулся Бочков и поднялся с дивана, мрачный, оскорбленный. — Сознание… Ха! Что же я… спьяну живу, что ли?

— Мы поговорим с тобой обо всем этом подробнее, и ты сам убедишься…

— Нет! — грубо отрезал Бочков. — Жил без этих разговоров, авось и помру без них! Извини, об-ра-зо-ванный товарищ, что побеспокоил тебя!

И, нахлобучив шапку, Бочков тяжело затопал к выходу.

В столовую зайти Никола не успел, да и угнетенность его духа была так сильна, что было не до еды. Это состояние напомнило ему первые дни после смерти жены. Она умерла от разрыва сердца. Потеря была ужасна еще и своей неожиданностью. И сейчас у Николая Антоновича щемило в груди, как будто вновь постигла его потеря, хотя дома у него вторая жена, еще молодая, сильная, румяная. Никола Бочков вдруг с крайним недоверием и даже омерзением подумал о своей жене, которая сегодня ударила его, как слабого, и, как над никчемным стариком, издевалась над ним… При этом у нее было такое выражение лица, будто вот только этого дня за все десять лет жизни с ним она и дожидалась, чтобы показать свое подлинное отношение к нему! Да ведь она и пошла за него, чтобы хозяйничать в теплом, обшитом тесом, голубом домике с белыми наличниками, который был нажит Бочковым трудовой и бережливой жизнью с первой женой.

«Что имеем, не храним…» — горько думал Бочков, вспоминая, как заботилась и как понимала его во всем первая жена. Она и сама была заводская: работала токарем по металлу, уважала труд мужа и всегда умела дать душевный и верный совет. А разве эта, теперешняя, заботилась о нем? Нет, она только делала то, что ей самой нравилось, и Николаю Антоновичу, старому доверчивому дураку, только перепадало кое-что от ее себялюбивой хлопотни. А что касается ее советов, то все они шли во вред ему!..

«И ведь до чего чудно́ вышло! До этого несчастного случая с бригадирством и дома как будто все ладно было, а тут вдруг неблагополучие открылось… Будто вот кто-то вошел да все кругом крепко протер, как грязное стекло: «Ha-ко, простота, гляди сюда, гляди туда… что хорошего увидел?» Ан, и нет ничего хорошего-то!..»

По привычке Бочков делал сейчас все, что требовалось при завалке, нагреве и доводке печи, а сам думал, думал…

Плавка прошла хорошо, и Нечпорук громко хвалил Зятьева. Бочков даже физически почувствовал, как больно кольнула его эта похвала, но злобы к Зятьеву уже не было. Не однажды вспомнил он и те унизительные минуты, которые пережил в комнате Ланских, но и к тому злобы не почувствовал, — все чувства в нем словно испепелились на медленном огне все разрастающейся душевной боли.

Придя домой, он не выдержал и приказал Надежде сбегать к Олимпиаде Маковкиной за самогоном.

— А если самогона нет, возьми браги… да попьянее чтоб!

Жизнь Алексея Никоновича попрежнему шла ни шатко, ни валко. Ему было известно, что директор и парторг подыскивают заместителя, но пока все еще «присматриваются». «Друг Пашка» однажды сообщил Тербеневу, что директор в беседе с секретарем обкома будто заметил, что лучше выбрать зама не торопясь, чтобы «потом опять на нем не нарезаться»!

Алексей Никонович уже вполне определенно был настроен «к отлету» со своего поста, но все-таки директорское замечание его обидело и разозлило.

— Вот какие люди бывают! — рассказывал он матери. — Я работал не жалея сил, а они мне даже доброго слова вослед послать не хотят, — они, видите ли, на мне «на-ре-за-лись»!.. Ну, и я им той же монетой заплачу.

— Ох, Алешенька, голубчик, не злобись, не злобись! — уговаривала мать и смотрела на него добрыми и скорбными глазами. — Времечко-то угрозное, со всех требовать приходится: директор с тебя требует, а над директором тоже есть начальство повыше, и с него спрос уже построже будет; так все друг за дружку идут, беду вытягивают…

— Я не о том… Не смейте мое самолюбие, мою гордость попирать!

— Ох, ты, вылитый Никон мой, батюшка твой родимый! Все, бывало, себя в грудь бьет: «Я!.. Мне!..» Бывало, утихомириваю его: «Ты не себя, а дело вперед выставляй, оно за тебя лучше всего скажет…»

Порой Алексей Никонович внутренне даже соглашался с матерью: действительно, что ему мешало и в положении «уходящего зама» работать в полную силу до того дня, когда он сдаст дела новому заместителю? Рисовалась в его воображении даже такая благородная картина: он сдает дела новому заму, а тот приятно изумлен, в каком образцовом порядке эти дела. Новый зам прочувственно жмет ему руку: «Дорогой товарищ Тербенев, вы так прекрасно, так подлинно по-большевистски ввели меня в курс заводской жизни!»

Но всему мешал характер Алексея Никоновича, его неутомимая подозрительность, которая заставляла его всегда настораживаться: не кроется ли в словах и действиях окружающих какое-либо покушение на его самолюбие?

Выполнение каждого поручения директора или парторга превращалось для Алексея Никоновича в некий ребус: а что за этим делом скрывается, — не хотят ли его «словить» на чем-нибудь, чтобы потом занести в его личное дело? Если случалось ему видеть вместе на улице директора и парторга, Алексею Никоновичу так и чудилось, что они говорят непременно о нем: да скоро ли, дескать, мы развяжемся с этим надоевшим нам типом?

Видя на улице кучку молодежи, которая смеялась чему-то, Алексей Никонович уже начинал ежиться и старался незаметно миновать шутников: ему казалось, что смеются именно над ним.

От этих постоянных терзаний Тербенев даже похудел и пожелтел.

Дома он долго и угрюмо глядел в мутную просинь окна, размышляя о своей пресной и безрадостной жизни. А поздно вечером, запершись в своем служебном кабинете, Алексей Никонович, уже в совершенно ином настроении, вызвал по телефону Пашку и рассказал ему о скандальном происшествии, которое только что наблюдал из окна своей квартиры собственными глазами. Виновником этого скандала, на который сбежалась вся улица, был их сосед Николай Антонович Бочков. Напившись, он выгнал на улицу свою жену. В одном платье она прибежала к Тербеневым, ища защиты. Мать Алексея Никоновича положила нежданную гостью на лежанку, напоила чаем с малиной, закутала тулупом. Решено было, что Надежда, переждав ночь, к утру вернется домой. Но Никола Бочков, объявляя всему миру, что Надежда загубила его жизнь, стучался ко всем соседям, в том числе и к Тербеневым. Те не подали голоса, и он отошел. Но кто-то выдал ему убежище жены, и он стал ломиться к Тербеневым. Надежда умоляла не впускать его, и Тербеневы так и решили отсидеться в молчании. Но Бочков начал грозить, разбил оконницу в кухне. Пришлось его впустить. Старуха Тербенева сумела быстро его утихомирить, да и сам он, наверно, уже устал скандалить.

— Но зато, знаешь, Пашка, он устроил нам спектакль другого рода: принялся рыдать и жаловаться, что его смертельно обидели и оскорбили, что у него отняли бригадирство и поставили «быть под началом мальчишки-сосунка». Ну да, это идет, так сказать, в развитие этого знаменитого послепраздничного приказа, о котором я тебе тогда рассказывал. О, этот скандал не первый и не последний! Вместо спокойствия и порядка — все мои предложения отверглись! — так вот, вместо порядка, наше заводское руководство просто натягивает струну, бросается старыми кадрами… вообще черт знает что делается! Поживем — увидим, что еще будет. В таком же положении очутился также один из старых дружков Пермякова, Сергей Журавлев, и еще кое-кто. Из-за плохой работы их понизили — и после этого ждут чуда, ха, ха!.. Ты говоришь, что в обкоме прилежно изучают данные о нашей работе и знают уже, что выработка завода заметно поднялась?.. Н-да, не спорю. Но этот курс на наступление может из-за подобного рода эксцессов лопнуть — и даже с треском. Учти это, друг… Будешь рассказывать начальству, не забудь подчеркнуть эту мысль!..