Сергей устало вздохнул, и седая голова его заметалась на подушке; зеленые отсветы унылыми пятнами темнели на его воспаленном лице.

— Ты танцевала с Квашиным, а накануне того дня… меня ранило… — с усилием заговорил Сергей.

Таня прижалась лицом к его руке:

— У меня будто сердце чуяло. Я не хотела итти на вечер…

— Ничего плохого о тебе я и не думаю, — беззвучно произнес он. — Это получается просто само собой: один лежит, другой ходит, один силен, другой ослабел… все понятно…

Он сомкнул глаза и, казалось, заснул.

Ночью Таня часто просыпалась от боли и тревоги и встала разбитая и измученная.

Ребенок плакал и так страдальчески морщился, будто заразился всеми болями и тревогами матери. Тане стало еще тяжелее, но, подойдя к белому зданию госпиталя, она уже настроилась держаться спокойно и весело, а вчерашние слова Сергея предать забвению.

В полуоткрытую дверь палаты она увидела врача, который говорил тихо, успокаивающим тоном. Ему отвечал отрывистый, хриплый голос Сергея:

— Нет, нет, вам не удастся обмануть меня… Я знаю, сам знаю, что со мной будет…

Таня, войдя к Сергею, не смогла скрыть своей бледности.

— Ты слышала? — спросил он, горько усмехаясь. — Главный врач пришел меня утешать, а я уже все знаю… Вчера, после твоего ухода, я уговорил дежурную сестру показать мне рентгеновский снимок…

— Но, милый, зачем это…

— Нет, нет, — упрямо усмехнулся он. — Не пытайся и ты утешать меня. Фронтовика думают обмануть!.. А мне все ясно: одна рука, одна неповрежденная — относительно! — нога, а другая если еще не обреченная под нож, то во всяком случае настолько беспомощная, что… без особого приспособления стоять на ней нельзя…

— Сереженька, родной мой…

— Дело, значит, не только в том, что я уже отвоевался, а и в том, что я теперь безнадежный калека, обломок, бесполезное для жизни, слабое существо. Кому я, такой, нужен?

— Не смей! — выкрикнула Таня и, зарыдав, обняла его и прижалась мокрой от слез щекой к его сухому, горячему лицу.

Его рука медленно легла на голову Тани и несколько минут бережно перебирала мягкие пряди ее волос. Она притаилась у него на плече и втайне надеялась: он успокоится понемногу, успокоится!

Но Сергей вдруг отстранил ее, и лицо его с пунцовыми пятнами вновь приняло чужое и злое выражение.

— Вот, смотри сама: и обнять тебя, как хотел бы, уже не могу. — Да что — обнять, это уж роскошь для калеки!.. Ты спроси меня: когда я смогу рядом с тобой просто итти по улице? Бедняжка моя, тебе придется запастись нечеловеческим терпением… Нет, погоди, не мешай мне обсудить положение… Что тебе грозит? Или запереться со мной, или… жить так, как и полагается здоровой женщине… Будешь общаться с людьми одна, без меня, и до поры до времени будешь скрывать, что я тебе в тягость. Ну, что ты плачешь?.. А, вижу: больно стало за себя, жалко стало жизни?..

— Милый, я о тебе же плачу: зачем ты себя терзаешь?

— Ну, ладно… прости меня, прости.

Но когда она к вечеру пришла к нему, Сергей опять завел разговор о «судьбе калеки». И каждый день с жестокой говорливостью и такой же изощренностью он развивал мысли об этой жалкой и ненавидимой им судьбе. Иногда, опомнившись, он просил прощения у Тани и, прижав ее к себе, утешал ласковыми и нежными словами, как и в первые дни их короткого счастья.

«Горе притупится, и муки забудутся», — думала в такие минуты Таня. Но вскоре она заметила — Сергей делал все наперекор ее думам и ожиданиям. Стоило только ей робко обрадоваться, как у него настроение резко менялось. Он уже не замечал ни слез, ни отчаяния, не слушал ни мольбы ее, ни уверений. На лице его появилось все более пугающее Таню новое, чужое выражение холодной замкнутости и подозрительности. У Тани не хватало слов, чтобы утешить Сергея и отогнать его мрачные мысли. Она шла к нему с жаждой быть с ним и со страхом перед тем, что будет сегодня.

Одна, не делясь ни с кем и не прося ни у кого совета, Таня несла горе на своих плечах. Две главные заботы поглощали ее теперь: зорко следить за здоровьем Сергея и не допускать к нему людей, которые могли взволновать его. О подполковнике Квашине Сергей не вспоминал, да и танковая дивизия, формировавшаяся под Лесогорском, кажется, уж выехала на фронт.

Но через неделю после того, как Квашин посетил Сергея, Таня, онемев от неожиданности, увидела фронтового друга своего мужа на пороге госпитальной палаты.

— Разве вы не уехали? — неловко опросила она.

— Как видите! — весело ответил подполковник, румяный от мороза, — Отбываю на фронт завтра рано утром. Пришел проститься со старым другом… Ну, как дела, старина?

Плотный, во всем новом, затянутый в светлокоричневые, еще не обмятые, сочно поскрипывающие ремни, Квашин двигался, говорил, смеялся с той непринужденностью, которой богаты очень здоровые, жизнерадостные и деятельные люди. Он увлеченно рассказывал о своей службе в дивизии, а Сергей молча слушал. Таня, все время следя за лицом Сергея, скоро заметила на нем выражение глухой обиды и горького нетерпения, которое вот-вот готово было вырваться наружу. Улучив момент, Сергей прервал Квашина:

— Я, значит, должен пожелать вам всем: ну, счастливцы, повоюйте и за меня, лежачего!

— Ну, полежишь, да и встанешь! — неосторожно засмеялся Квашин.

Сергей вдруг злобно застонал.

— Тебе-то легко веселые словечки бросать!.. Сказал и забыл, как они лежачего по сердцу бьют…

— Что ты, Сергей, что ты? — даже испугался Квашин. — Разве я…

— Да, ты, ты… Чего ради, скажи, ты пришел сюда во всей красе, уважае-мый под-пол-ков-ник?.. Вы, кому повезло руки и ноги сохранить, может быть, так без единой царапины и провоюете, домой заслуженными генералами приедете… а мы, бедные калеки, вас приветствовать будем…

Голос и глаза Сергея выражали глухую зависть.

«Видно, и через это тебе придется пройти!» — подумала с горечью Таня.

Квашин торопливо стал прощаться.

В тот морозный и вьюжный вечер Сергей был особенно тяжел, то желчно-говорлив, то мрачно-задумчив.

— Ну, ступай… — холодно сказал он Тане и сомкнул глаза, как будто для того, чтобы не видеть ее.

Таня вышла на улицу, и ноябрьская вьюга ожгла ей лицо. Она брела, словно поруганная к опозоренная, грудь ломило острой, бесслезной болью.

Вдруг, заглушив вой ветра и пургу, залился и раскатился далеко по всей округе басовитый и могучий гудок.

«Ночная смена, — подумала Таня. — Но почему он так долго гудит? Что случилось?»

— Татьяна Ивановна! Татьяна Ивановна! — зазвенели знакомые голоса, и чувилевская бригада в полном составе окружила Таню.

— Наша победа под Сталинградом! Ура-а!

— Немцы в мышеловке! Ура!

— Идемте в клуб, на митинг, Татьяна Ивановна!

В первую минуту, оглушенная шумом, смехом и радостным гулом голосов, Таня даже растерялась: казалось, она вошла в это тепло и свет откуда-то из душной тесноты и невыносимого томления.

На сцене, среди пурпурного пламени знамен, быстро сменялись люди, и все говорили о Сталинграде, о Красной Армии, о том, что Сталинградская битва приближает победу…

Вокруг гремели аплодисменты, кричали «ура», многие обнимались, женщины вытирали слезы.

— Подумать только: скоро фашиста проклятого будем с нашей земли гнать! — сказала молитвенно-радостным голосом женщина, сидящая рядом.

Таня обернулась к ней, узнала соседку Глафиру Лебедеву и улыбнулась ей.

— Здравствуй, Танечка, здравствуй, милая! — И Глафира, сияя глазами, обняла Таню. — Радость-то какая, верно?

— Радость… да! — ответила Таня и опять улыбнулась, широко, без боязни; в груди у нее будто что-то раздалось и оттаяло.

Митинг уже кончился, но люди не торопились расходиться. Рабочие и работницы, которые не работали в ночной смене, затеяли песни. Потом появился клубный оркестр, и начались танцы..

— Татьяна Ивановна, а мы ищем вас! — И опять чувилевская компания окружила Таню.

Игорь Чувилев, в черной гимнастерке с белой узкой полоской воротничка, познакомил Таню с бригадиром Соней Челищевой.