И, наконец, воспоминания историка-диссидента Роя Медведева, оказавшегося у Эренбурга случайно (в конце 1965 года, будучи в гостях у автора не опубликованной в СССР книги «Крутой маршрут» Е. С. Гинзбург, он познакомился с секретарем Эренбурга Н. И. Столяровой и рассказал ей о своей, законченной вчерне, книге о сталинизме; по прочтении ее рукописи Н. И. попросила разрешения показать ее Эренбургу; когда И. Г. познакомился с рукописью, он пригласил Медведева зайти к нему для беседы[814]):
«Илья Григорьевич принял меня очень приветливо, усадил на диван и устроился сам в кресле напротив. На столе лежала моя рукопись. Эренбург не стал ни хвалить, ни критиковать ее, не делал он и замечаний по тексту. У него в руках не было никаких заметок, да и на страницах рукописи я не обнаружил позднее никаких пометок. <…> Он ничего не спрашивал обо мне лично, о моей семье, о мотивах, которые побудили меня писать о Сталине. Он сразу начал говорить о том, как он понимает сталинизм, о событиях 30–40-х годов и о Хрущеве. Это был весьма продолжительный и интересный монолог. Когда я пытался что-то возразить, Эренбург меня вежливо выслушивал, но потом продолжал свой рассказ, не вступая в полемику. Эренбург непрерывно курил, закуривая от кончающейся сигареты новую. <…> Многое из того, что говорил Эренбург, вызывало у меня несогласие. Он испытывал острую неприязнь к Хрущеву и не скрывал этого. Хрущев, по мнению Эренбурга, был слишком грубым, импульсивным и необразованным человеком. О Сталине писатель, напротив, говорил с явным уважением, хотя и осуждал его за репрессии. Эренбург пытался объяснить массовый террор 30-х годов кавказским происхождением Сталина. На Кавказе, — говорил мне Илья Григорьевич, — еще очень живы традиции и обычаи кровной мести. Поэтому, устраняя кого-нибудь из своих врагов, Сталин должен был устранить и всех родных и друзей своего врага, чтобы избежать мести. <…> Очень много рассказывал мне Эренбург о последних месяцах жизни Сталина, о „деле врачей“, о начавшейся тогда недолгой, но дикой и интенсивной антисемитской кампании <…>. Эренбург гордился своим поведением в эти февральские дни 1953 года <…>. Наша встреча затянулась на несколько часов. Эренбург говорил много для меня важного и интересного, по-прежнему не задавая никаких вопросов. Физически Эренбург казался слабым, даже дряхлым стариком, но его суждения были острыми и быстрыми, он не уставал говорить, а его глаза поражали ясностью и выразительностью. Я не видел никаких признаков интеллектуального увядания»[815].
Вернемся к истории мемуаров Эренбурга.
В марте 1964 года шестая книга «Люди, годы жизнь», описывающая события от победы в войне до 1953 года, была передана в «Новый мир»; многое в ней вызвало возражение редакции, опасавшейся цензурных придирок. 20 мая Эренбург писал Полонской: «Я все еще сижу над правкой шестой части; ее будут печатать в „Новом мире“, кажется, начиная с июля»[816].
Подготовка рукописи в журнале шла полным ходом, но главу о Фадееве Твардовский печатать категорически не хотел. Те друзья Эренбурга, что прочли шестую часть в рукописи, понять этого решения не могли[817]. Эренбург с решением редактора журнала смирился и написал для читателей объяснение, почему в журнале не печатается написанная им глава о Фадееве. Твардовского это объяснение возмутило, и 19 мая 1964 года он написал Эренбургу:
«Я еще раз перечитал главу, посвященную Фадееву, и, к сожалению, решительно не считаю возможным ее опубликование в „Новом мире“. Мотивы свои я высказал Вам на словах
(31 марта 1964 года на встрече в редакции журнала. — Б.Ф.),
могу лишь повторить здесь, что Фадеева Вы, конечно, не желая того, рисуете в таком невыгодном и неправильном свете, что, напечатав ее, я поступился бы дорогой для меня памятью друга и писателя
[818] <…>. Предложенная Вами „связка“, которую Вы заключаете в скобки, соглашаясь опустить эту главу, не может быть принята, — это немыслимое дело — указывать, что здесь опущена глава, которая не нравится редактору журнала, — это курам на смех. Подумайте и Вы еще раз, Илья Григорьевич, о том, как выйти из этого затруднительного положения»
[819].
По просьбе Твардовского Эренбург изменил «связку» на неубедительные слова: «Я <…> написал об Александре Александровиче. Эту главу, как и некоторые другие страницы, я решил отложить до выхода книги отдельным изданием. Хочу, чтобы читатель, знакомясь с этими страницами, имел перед собой текст всей книги в целом»[820]. 24 июня Твардовский ему ответил недвусмысленно резко:
«Я еще раз прочитал — на этот раз в гранках — шестую часть Ваших воспоминаний. Как редактор, я вынужден буду исключить из текста некоторые фрагменты, которые мы уже долго обсуждали, по поводу которых торговались и переписывались. Это мое окончательное решение, и я обязан уведомить Вас, что если перечисленные ниже купюры не будут сделаны, я не смогу подписать гранки к печати».
Далее следовал перечень из пяти необходимых изъятий (Фадеев, «ренегат Фаст», «нераспознанный» Николай Иванович (т. е. Бухарин) и т. д.)[821]. «Сражение» продолжалось. На следующий день Эренбург ответил Твардовскому по каждому из пяти пунктов, уступив Фаста, но настаивая на Бухарине: «Я не могу согласиться на то, чтобы Николай Иванович не упоминался вовсе, но если это широко распространенное имя и отчество шокирует Вас, как политически неприемлемое, я готов добавить Семена Борисовича (Членова. — Б.Ф.) и Григория Михайловича (Штерна. — Б.Ф.)». Письмо заканчивалось печально: «Я огорчен тоном Вашего письма, так непохожим на тон нашего разговора в редакции. Я приписываю это дурному настроению, а не Вашему личному отношению ко мне»[822].
22 июля 1964 года первые главы шестой книги были сняты Главлитом из седьмого номера журнала и переданы е ЦК КПСС (причем редакции не разрешили сообщить об этом автору). 25 июля июльский номер журнала подписали к печати без мемуаров Эренбурга. Вопреки заверениям Хрущева, шестую часть «Люди, годы, жизнь» в аппарате ЦК КПСС подвергли жестокой цензуре. В дневнике В. Я. Лакшина 5 августа 1964 года записано:
«Твардовского вызвал Поликарпов и показал докладную записку в Президиум ЦК <…>. Семь страниц дикой хулы на врага человечества и русского народа Илью Эренбурга, а восьмая страница куцая — печатать, но с поправками. Твардовский сказал: „Не вижу логики. Запрещать, так запрещать“»[823].
В датированной 13 августа 1964 года «Записке Идеологического отдела ЦК КПСС о шестой книге воспоминаний И. Г. Эренбурга „Люди, годы, жизнь“» утверждалось, что
«<…> критика культа личности
(Сталина. — Б.Ф.)
: нередко приобретает в воспоминаниях И. Эренбурга неверный характер, а общая картина послевоенной советской действительности дается односторонне, в мрачных красках и серых тонах. Автор выделяет главным образом факты отрицательного характера и лишь вскользь касается положительных явлений <…>. Обращает на себя внимание настойчивое подчеркивание И. Эренбургом еврейского вопроса. Становится очевидным, что автор мемуаров ведет скрытую, но достаточно очевидную полемику с партийной точкой зрения по данному вопросу. Эта точка зрения была высказана товарищем Н. С. Хрущевым на встрече с деятелями литературы и искусства 8 марта
[824] 1963 года. „Со дня Октябрьской революции в нашей стране евреи во всех отношениях находятся в равном положении со всеми другими народами СССР, — говорил Н. С. Хрущев. — У нас не существует еврейского вопроса, а те, кто выдумывают его, поют с чужого голоса“. Автор мемуаров, между тем, пишет: „<…> еврейский вопрос — это вопрос живучести антисемитизма“ <…>».
