«Это не был риторический вопрос, — продолжает А. М., — и он не был поставлен только для того, чтобы Эренбург оказался в трудной ситуации. В те дни люди действительно хотели знать, что происходит. Было почти невозможно получить хоть какую-нибудь надежную информацию из Советского Союза. Ходили слухи об аресте евреев-интеллигентов, но никто не мог быть уверенным — правда это или нет»[2348].
Ответ Эренбурга, как его приводит А. М.: он не видел Бергельсона и Фефера в течение двух лет и он вообще-то редко виделся с ними, так как ни один из них не принадлежит к тесному кругу его друзей, но если бы у них были какие-либо неприятности, он бы узнал об этом (Эренбург говорил по-французски, и А. М. приводит последнюю фразу и по-французски, и в английском переводе). Основной комментарий А. М. предельно жесток: «Не просто ложь, а ложь, сформулированная так, чтобы выглядеть правдой»[2349]. Из других комментариев А. М. упомяну следующие:
«Можно было спорить, что у него не было альтернативы, если он не был готов немедленно просить политического убежища в Англии» и следом: «Даже если бы он просто уклонился от ответа или изменил тему, как он это сделал в ответ на неудобный вопрос о Корейской войне, это можно было бы простить; он не только не уклонился от ответа, но произнес ложь с видом полной убежденности»[2350].
И еще:
«На состоявшейся позже пресс-конференции в Париже на вопрос о Бергельсоне, фефере, Маркише и других Эренбург вроде бы ответил: „У меня нет с ними ничего общего и я ничего о них не знаю“… В каком-то смысле этот ответ был не так плох, как тот в Лондоне»[2351].
Замечу, что, не будь обстановка в Лондоне столь взвинченной, Эренбург, возможно, нашел бы спасительную формулу (например, как в Париже), хотя именно ему это было особенно нелегко. Когда судьба членов Еврейского антифашистского комитета (а все погибшие еврейские писатели были его членами) прояснилась, к тем, кого не тронули, возник вопрос: почему вас пощадили? Эренбург был первым, кому адресовали этот вопрос. Он отвечал на него без подробностей: «Лотерея». В 1999 году стало известно о документе, проливающем на это свет: в списке еще не арестованных членов Еврейского антифашистского комитета, но намечаемых к аресту, который министр госбезопасности Абакумов представил Сталину в начале 1949 года, Эренбург значился первым[2352].
«По агентурным данным, — указывалось в пояснениях к списку, — находясь в 1937 году в Испании, Эренбург в беседе с французским писателем, троцкистом Андре Мальро допускал вражеские выпады против товарища Сталина <…>. В течение 1940–47 гг. в результате проведенных чекистских мероприятий зафиксированы антисоветские высказывания Эренбурга против политики ВКП(б) и Советского государства».
Однако Сталин, поставив рядом со многими другими фамилиями этого списка галочку и начальные буквы слова «Ар<естовать>», напротив фамилии Эренбурга оставил лишь замысловатый полувопросительный значок. Смысл его проясняет помета сталинского секретаря Поскребышева возле этого значка: «Сообщено т. Абакумову»[2353] и то, что Эренбурга не арестовали. Этим «сообщением» Абакумову писатель на время был «помилован»: Сталин в очередной раз решил, что Эренбург ему еще пригодится. Понятно, что И. Г. не знал об этой конкретной резолюции, но то, что именно Сталин «спас» его, он чувствовал и обязан был соблюдать сверхосторожность[2354]. Вот почему вопрос на пресс-конференции был для него безнадежным: официальной информации о судьбе еврейских писателей в СССР, на которую можно было сослаться, не существовало, а подтвердить слухи об их аресте могли лишь те, кому это бы поручили; даже сосланные родственники писателей побоялись бы что-либо сказать вслух, но Эренбургу и умолчание сочли бы за грех. Конечно, можно сказать — а не надо себя загонять в такие ситуации! Но кто способен далеко вперед предвидеть все заранее в жизни, которая проживается сразу набело?
Почему Эренбург не написал об этом в мемуарах? Вместо ответа расскажу об эпизоде, который приводит Дж. Рубинштейн: он беседовал с вдовой Ива Фаржа — французского общественного деятеля, погибшего в СССР в автомобильной катастрофе, и записал ее рассказ о том, что в оттепельные годы в Стокгольме она напомнила Эренбургу, как в последний приезд Ива Фаржа в СССР зимой 1953 года они ехали вместе с Эренбургом в его машине и видели сотни людей, разгребающих снежные завалы на дороге, и Фарж спросил Эренбурга:
«„Кто эти люди?“ Эренбург ответил: „Уголовники, в каждой стране они есть“. „Почему, — спросила Фаржетт Эренбурга в Стокгольме, — он не сказал тогда, что это были политические? Почему не поделился правдой?“ Помолчав немного, Эренбург ответил: „А вы знаете кого-нибудь, кому бы не хотелось жить?“ Наутро его подруга, Лизлотта Мэр, сказала Фаржетт, что ночью Эренбург не спал, ему было плохо. Он же знал, что тогда вынужден был сказать Фаржу ложь. Как ему было нестерпимо, что приходится обманывать своих друзей!»[2355]
Гражданин Великобритании А. М. Гольдберг употребил в этом случае слово «раболепство». Гражданин СССР И. Г. Эренбург использовал в мемуарах слово «молчание» и написал о том, какой мукой для него оно было[2356].
Тут возникает наивный вопрос: имели ли англичане, жившие в созданных ими условиях свободы, моральное право задавать человеку из СССР вопросы, честные ответы на которые были равносильны его гибели? Ответ, мне кажется, один: частному лицу — нет, а официальному представителю страны — да. Эренбург, так сложилась его жизнь, имел в 1950 году официальные полномочия и, стало быть, заслуженно получал вопросы, которые получал. Думаю, что И. Г. это хорошо понимал; недаром, вспоминая Лондон 1950 года, он написал о том, как нелегко ему было, а рассказывая о встрече с английскими студентами в Москве 1954 года — о своем возмущении.
Это тоже эпизод холодной войны. Вот как вспоминал о нем Эренбург:
«В Советский Союз приехала делегация какого-то союза английских студентов; может быть, они хорошо распределяли между товарищами стипендию и разбирались в хоккее или футболе, но общий культурный уровень их был невысок. Однако в Москве они захотели побеседовать с С. Я. Маршаком и мной. Меня долго уговаривали, наконец, я согласился и пошел в Союз писателей. Разговаривали студенты отнюдь не по-джентльменски. Я отвечал резко, а Самуил Яковлевич астматически дышал. Меня возмущало, что двух далеко не молодых писателей уговорили прийти и отвечать на вопросы развязных юношей. Потом студенты отбыли в Ленинград и там потребовали встречи с Зощенко. Михаил Михайлович пытался отнекиваться, но его заставили прийти. Один из студентов спросил его — согласен ли он с оценкой, которую ему дал Жданов. Зощенко ответил, что Жданов назвал его „подонком“ и что он не мог бы прожить и одного дня, если бы считал это правильным. Так возникла скверная версия — „Зощенко нажаловался англичанам“»[2357].
Эренбург вспомнил об этой истории, рассказывая про свой разговор с Хрущевым, которому он безуспешно пытался объяснить «историю» с Зощенко (Хрущева уже соответственно настроили). Отмечу, что английские студенты на самом деле на той встрече говорили не только с Зощенко, но и с Ахматовой[2358], и на аналогичный вопрос Анна Андреевна, изумив англичан, невозмутимо ответила, что считает постановление ЦК 1946 года правильным (и до сих пор, слава богу, никому не приходит в голову ее осуждать за это)…
