Не принимая такого искусства, Эренбург не судил заглазно: с Моголи Надем он был в Баухаузе и назвал его «единственной живой художественной школой Германии»[2059]; он посещал выставки Штурма на Потсдамерштрассе 184-а, писал о них, был дружен с Хервартом Вальденом, вдохновителем Штурма («В картинной галерее, где стены метались, он чувствовал себя уютно, как в обжитом доме, угощал меня кофе и тортом со взбитыми сливками — их приносили из соседнего кафе»[2060])…
Был еще один мотив, связывавший писателя с художественным миром Берлина: его жена — художница, ученица Экстер[2061] и Родченко. 10 мая 1922 года в галерее «Штурм» была устроена ее первая выставка гуашей (совместно с немецким дадаистом Куртом Швитером). Л. М. Козинцева сообщала в Москву Родченко: «Рядом с немецким экспрессионизмом мои вещи имели тихий, чистоплотный вид. В газетах хвалили»[2062]. Действительно, скажем, берлинский «Голос России» 4 июня 1922 года писал о ее гуашах: «Здесь краски, а не Бог знает что, здесь рассчитано и выписано, а не намазано, здесь школа и — по сравнению с немцами — мастерство». С того года выставки Л. М. в Европе проходили ежегодно (так, в мае 1923 года она участвовала в «Große Berliner Kunstausstellung am Lehrter Bahnhof» вместе с Лисицким; последняя выставка ее гуашей в Берлине состоялась в марте 1929 года в галерее М. Вассерфогеля)…
Эренбург, не любя экспрессионизм, полюбил Георга Гросса:
«Германия тех лет нашла своего портретиста — Георга Гросса <…>. Критики его причисляли к экспрессионистам; а его рисунки — сочетание жестокого реализма с тем предвидением, которое люди почему-то называют фантазией <…>. У Гросса были светлые глаза младенца, застенчивая улыбка. Он был мягким и добрым человеком, ненавидел жестокость, мечтал о человеческом счастье; может быть, именно это помогло ему беспощадно изобразить те хорошо унавоженные парники, в которых укоренялись будущие оберштурмфюреры, любительницы военных трофеев, печники Освенцима»[2063].
Это — позднее суждение, но и в 1927 году, признавая социальную остроту рисунков Гросса, Эренбург проницательно подметил:
«Однако сущность его демонологии глубже и постоянней. Его дьяволы имеют родословную. Они не только социальный показатель. Они твердят о спертости воздуха и о тяжести сердец. Они рождены в темных закромах немецкой души»[2064].
В личном архиве писателя сохранилась фотография — на обороте его рукой написано: «У Гросса. Берлин 1929». Это встреча нового, 1930 года — вокруг стола, заставленного нарядными бутылками, — Поль Элюар, Эренбурги, артисты театра Таирова и сам Гросс — с сигарой, смеющийся. И еще сохранился альбом рисунков Гросса, изданный в Дрездене в 1925 году. На нем четкая карандашная надпись: «Ilya Ehrenburg mit besten Grüßen aus Deutschland. Georg Grosz Berlin 11. Juli 1926»…
Последний роман Эренбурга, написанный в Германии (сентябрь — ноябрь 1923 года), — «Любовь Жанны Ней».
«Я писал „Жанну Ней“ в Берлине, в маленьком турецком кафе, где восточные люди суетясь сбывали друг другу доллары и девушек, — вспоминал Эренбург. — Я выбрал эту кофейню, столь непохожую на роскошные кондитерские западного Берлина, за непонятный говор, за полумрак, за угрюмость. Там каждое утро я встречался с моими героями»[2065].
Действие последней главы «Жанны» происходит на северной окраине Берлина (к этому моменту все сюжетные линии романа уже завершены, осталось посчитаться со злодеем Халыбьевым — именно на нищей, грязной улице Клейндорф обрекает его Эренбург корчиться в заслуженных судорогах…).
Илья Эренбург жил в Берлине не безвылазно: одной только, пусть даже насыщенной, литературной жизни ему было мало. Он был путешественник по своей природе (кроме прочего, поездки обычно давали еще и материал для литературной работы). За время оседлой жизни в Германии Эренбург смог побывать в Веймаре («Я долго стоял у простого протертого кресла, на котором умер Гете», — это из веймарских впечатлений[2066]), Магдебурге, в горах возле Брокена, в Хильдесгейме («Отсюда или из Нюрнберга надо начинать плавание по душе Германии»[2067]), на северном побережье (здесь во время летнего «отдыха» были написаны знаменитые «13 трубок» и книга стихов «Звериное тепло»). Немалый опыт путешественника позволял Эренбургу сравнивать впечатления; он писал о Германии:
«Как все здесь непохоже на старую Италию или даже на соседнюю Фландрию! Только тут и чувствуешь вес, вязкость, значимость земли. Умбрийские холмы слишком легко давались. Они напоминают перевернутое небо. А брюггские меланхолики, несмотря на рагу, пиво и полнотелых жен, бредили северной жидкой лазурью. Здесь, в Германии прекрасный культ уродства. Венеры Кранаха соблазнительны, как таксы. В домах, в картинах, в языке — уют, приземистость, спертость. Всюду — и в узких улицах с крюком-вывеской ростовщика, и в погребках, и в чернявости готических книг, и в топорных пословицах — всюду чувствуется присутствие женского тела, пылающего очага, смерти»[2068].
В блистательном «Письме из кафе» возникает образ Берлина тех лет — отталкивающий и одновременно привлекательный:
«Берлин уныл, однообразен и лишен couleur locale[2069]. Это его „лицо“, и за это я его люблю. Трудно разобраться в длинных прямых улицах, одна точная копия другой. Можно идти час, два — и увидеть то же самое: дома с противоестественными валькириями или кентаврами на фасадах, чахлые деревья, общипанные вечными сквозняками, и на углу сигарную лавку „Лейзер и Вольф“. Это — выставка, громадный макет, приснившийся план»[2070].
Сравнив Берлин с Парижем и Лондоном, Эренбург замечает: «А Берлин — просто большой город, мыслимая столица Европы. Среди других городов это Карл Шмидт, Поль Дюран, Иван Иванович Иванов»[2071]. Одной строчкой Эренбург умел создать портрет; таков и его Берлин — «город отвратительных памятников и встревоженных глаз»[2072]. Попав в немецкую столицу в тяжкое для страны время, подметив бросающееся в глаза городские контрасты (жизнь в Берлине писатель сравнивал с жизнью на вокзале), Эренбург отметил и другое: «Этот город беженцев, несмотря на все свое отчаяние, исступленно работает. И, глядя на его работу, порой забываешь даже о вокзале, — видишь только прекрасные железнодорожные мастерские. А зачем эти люди работают и что будет завтра — они сами не знают». И далее, обращаясь к неназванному другу, он делает существенное замечание:
«Как бы ни целила работа души берлинцев, неизвестность томит их. Не забывай, что речь идет о народе философов, социальных доктринеров, и моралистов. В маленьком кафе „Иости“ за чашкой желудевого кофе посетители в перелицованных пиджаках спорят о судьбах Европы. Шпенглер писал свою книгу „Закат Европы“ здесь же, рядом, на вокзальной стойке»[2073].
Может быть, поэтому Эренбург заканчивает свое послание к другу неожиданно: «Я прошу, поверь мне за глаза и полюби Берлин»[2074].
