Известно, что в ту первую встречу Брюсов подарил Эренбургу книгу стихов, надписав на ней: «В знак близости в одном, расхождений в другом»[1152], и порекомендовал познакомиться с Б. Л. Пастернаком, чей поэтический дар ценил[1153]. Никакими другими фактами, никакими высказываниями Брюсова о встрече с молодым поэтом, первые шаги которого он поддержал, мы не располагаем. Впечатления Брюсова об Эренбурге можно лишь косвенно реконструировать по двум печатным высказываниям 1922 и 1923 годов[1154]. По-видимому, эти впечатления сводились, с одной стороны, к признанию талантливости и своеобразия Эренбурга, а с другой — к осуждению столь чуждой Брюсову богемности, отсутствию склонности к систематическим упражнениям; словом — к формуле типа «сможет, если будет много работать»[1155]. Формула отношения не менялась и потом, разве что по временам усиливались сомнения, что Эренбург начнет наконец работать над стихом как следует. Дальнейшие встречи Эренбурга с Брюсовым в Москве 1917–1918 годов были скорее случайными. В январе 1918 года Брюсов и Эренбург вошли в московское бюро писателей[1156]; несколько раз они встречались в литературном кафе. «Помню кафе в Москве восемнадцатого года, — писал Эренбург по свежим следам событий, — переполненное спекулянтами, матросами и доморощенными „футуристами“ (больше по части „свободного пола“), Брюсов должен импровизировать стихи на темы, предлагаемые вышеуказанными знатоками. Он не смущается ни звоном ложечек, ни тупым смехом публики, ни невежеством поданных записок. Строгий и величественный, он слагает терцины. Голос становится непомерно высоком, пронзительным. Голова откинута назад. Он похож в эту минуту на укротителя, подымающего свой бич на строптивые, будто львы, слова»[1157]. В начале 1918 года вышла эренбурговская «Молитва о России», недвусмысленно выразившая его резко отрицательное отношение к большевистскому перевороту («Октября, которого так долго ждал, как и многие, я не узнал», — дипломатично сказано об этом в ранней автобиографии Эренбурга[1158]). Стихи «Молитвы о России», написанные с обнаженной искренностью, с впечатляющей интенсивностью чувства, воспринимались разделявшими идейную позицию их автора как заметное явление русской поэзии[1159]. Но Брюсов, для которого значительность глобальных планов революционной перестройки мира и культуры не умалялась издержками практики их конкретной реализации, понятно, не разделял эренбурговских «молитв», однако в публичной оценке стихов Эренбурга 1917–1920 годов тактично ограничился лишь вопросами формы: «Еще ряд поэтов, примыкая к футуризму, чужд, однако, и всем течениям, выросшим из символизма, — писал он в большом обзоре. — Таков, например, <…> Илья Эренбург, усвоивший за последние годы, вместо своего прежнего четкого стиха, манеру писать нарочито неряшливо»[1160]. В сентябре 1918 года под угрозой ареста Эренбург бежал в Киев. Он вернулся в Москву осенью 1920 года, многое пережив и переосмыслив. И у него снова возникла потребность увидеть Брюсова, не знавшего колебаний, энергично работавшего все эти трудные годы в разных отделах Наркомпроса. «В 1920 году я пришел к Брюсову в ЛИТО, — вспоминал Эренбург в „Книге для взрослых“. — Он встал и сразу спросил меня: „Где вы хотите работать?“ Я не понял и переспросил. Он показал на стену. Это была эпоха диаграмм, но все же я растерялся: диаграмма в кабинете Брюсова определяла строение литературы. Квадраты, круги, ромбы были поэзией, романом, трагедией. Нет, его мечта не была волом! Он продолжал жить до конца своей давней страстью. Сухие, горячие глаза объясняли сущность таинственных квадратов. Эта диаграмма была одной из его последних поэм»[1161].
Тогда же, в 1920-м, в Москве Эренбург написал о Брюсове для начатой им еще в Киеве книги «Портреты русских поэтов», издать которую он смог полтора года спустя. В марте 1921-го Эренбург выехал в заграничную командировку. У него были обширные литературные планы; он вез с собой массу журналов, альманахов, рукописи стихов русских поэтов (были там и новые стихи Брюсова) — хотел, чтобы их узнали зарубежные читатели. В Париже, а затем в Бельгии Эренбург познакомился с образцами эмигрантской прессы. Ярость некоторых выступлений говорила, что война не кончилась; главный огонь велся по литераторам, оставшимся в России. Содержание и тон этих материалов Эренбург, старавшийся сохранить объективность оценок, счел недопустимым и немедленно выступил против них публично: «Я позволю себе средь непрекращающейся гражданской войны остаться еретиком, который полагает, что ни Бальмонт, проклинающий коммунизм, ни Брюсов, его восхваляющий, не теряют равного права на уважение к их литературной деятельности, как два поэта предыдущего поколения, основоположники символизма. Лично я, как поэт, не люблю ни Бальмонта, ни Брюсова, по своим симпатиям равно далек от обоих, но все это не может служить оправданием хулы или хотя бы пренебрежения»[1162]. В 1922-м в Берлине Эренбург выпустил антологию «Поэзия революционной Москвы»; в предисловии к ней он писал: «Цель этой книги показать, что несмотря на трудные, а подчас и трагические условия, русские поэты продолжают свою ответственную работу <…>. О ценности достижений сможет судить всякий по своим законам. Но надеюсь все же, что книга эта будет нечаянной радостью для многих и покажет им, как несправедливы рассуждения о гибели российской поэзии»[1163]. В «Поэзию революционной Москвы» вошло и три стихотворения Брюсова[1164]; пять его стихотворений Эренбург включил и в книгу «Портреты русских поэтов»[1165]. В начале 1922 года вышла в Берлине книга лирики Эренбурга «Опустошающая любовь». Все двадцать три стихотворения этого сборника написаны в январе 1922-го после напряженной работы над прозой, занявшей с тех пор главное место в работе Эренбурга. «Опустошающая любовь» — последняя книжка Эренбурга, отрецензированная Брюсовым[1166]. Его внимание привлекло, вероятно, не только содержание стихов («Общий смысл книги дан в ее заглавии, — писал Брюсов. — Октябрьская революция спасает и спасет Россию, тогда как для „испепеленной“ Европы спасенья нет»[1167]), но также классическая строфика и словарь символистов, неожиданные у Эренбурга после стихов 1916–1921 годов. Отметив, что тема книги — «наша революция», что стихи Эренбурга — «сделанные умело, — для взгляда не слишком изощренного, — чуть не мастерские», Брюсов без обиняков признался: «Мне его стихи решительно не нравятся». Далее следовал детальный, строго логический анализ нескольких стихотворений — этого анализа они не выдержали. Действительно, для многих стихотворений «Опустошающей любви», как и последующих сборников Эренбурга «Звериное тепло» (Берлин, 1923) и «Не переводя дыхания» (не вышел), характерна вообще-то неорганичная для Эренбурга и затуманивающая смысл стиха усложненность формы (так проявилось сильное тогда влияние поэзии Пастернака) и некоторая словесная небрежность. Однако на вопрос:. «Есть ли в книге хорошие стихи?» — Брюсов ответил: «Есть и даже очень хорошие»[1168], и все-таки общий его вывод был жестким: «Надеяться, что И. Эренбург перестанет небрежно записывать первые приходящие в голову слова, станет серьезно работать, и тогда явится в нашей литературе выдающимся поэтом, — трудно». (Отметим, что Е. И. Ландау, впервые систематизировавший разбросанные в периодике взаимные высказывания двух поэтов, пытался смягчить этот отзыв Брюсова об «Опустошающей любви»: «Если бы Брюсов принял во внимание предшествующие ей сборники „Огонь“ (Гомель, 1919), „Раздумья“ (Петроград, 1921) и „Зарубежные раздумья“ (Москва, 1922) — он вынес бы, надо полагать, иной вердикт»[1169]. Увы, приведенное нами высказывание Брюсова из статьи «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии» не позволяет разделить эту надежду.) вернуться Там же. С. 240. Книга Брюсова с его автографом в библиотеке Эренбурга не сохранилась. По свидетельству дочери писателя И. И. Эренбург, она пропала, скорее всего, после Отечественной войны, но Эренбург, дороживший добрым отношением Брюсова, надпись на книге помнил и привел ее по памяти; содержание этой надписи в мемуарах Эренбурга прокомментировано так: «Это относилось к нашему спору о поэзии». вернуться «В июле 1917 года, — писал Пастернак в очерке „Люди и положения“, — меня по совету Брюсова разыскал Эренбург. Тогда я узнал этого умного писателя, человека противоположного мне склада, деятельного, незамкнутого» (Пастернак Б. Собрание сочинений: В 5 тт. Т. 4. М., 1991. С. 338). вернуться Брюсов В. Вчера, сегодня и завтра русской поэзии // Брюсов В. Собрание сочинений. Т. 6. М., 1975. С. 511; Брюсов В. Среди стихов // Печать и революция. 1923. № 7. С. 70–73. вернуться Формула такого рода не была у Брюсова общеприменимой, хотя он и считал постоянные упражнения необходимыми для каждого поэта. Так, ругая Эренбурга за небрежности в работе, он тут же заметил: «Но совершенно безнадежно, чтобы выдающегося поэта мы получили в лице Владислава Ходасевича, потому что этот — не небрежен: он явно работает, даже чересчур, и, следовательно, дает все, что может дать» (Брюсов В. Среди стихов // Печать и революция. 1923. № 7. С. 70). вернуться Московская газета «Мысль», сообщая в № 5 от 28 января 1918 г. о создании этого бюро, отмечала: «Как видно из простого перечня имен, группа ничем духовно не объединена, и бюро ее не является чем-то фиксирующим определенное направление. Главной целью бюро является защита членов его от эксплуатации предпринимателей». вернуться Новая русская книга. Берлин, 1922. № 4. С. 44. вернуться См., в частности, статью М. Волошина «Поэзия и революция: Александр Блок и Илья Эренбург» (Волошин М. Собрание сочинений. Т. 6 (2). М., 2008. С. 25–45). вернуться Брюсов В. Собрание сочинений. Т. 6. С. 511. вернуться СС8. Т. 3. С. 515. В «Портретах русских поэтов» эта картина выглядит менее патетично: «Я не забуду его, уже седого, но по-прежнему сухого и неуступчивого в канцелярии „Лито“ (Литературного отдела Н. К.П.). На стенах висели сложные схемы организации российской поэзии — квадратики, исходящие из кругов и передающие свои токи мелким пирамидам. Стучали машинки, множа „исходящие“, списки, отчеты, сметы, и, наконец-то, систематизированные стихи» (ЗЖ. С. 495). вернуться Эренбург И. Au-dessus de la melée // Русская книга. Берлин, 1921. № 7–8. С. 1. вернуться Поэзия революционной Москвы / Под ред. И. Эренбурга // Берлин, 1922. С. 3–5. вернуться «Помню, помню вечер нежный…», «Третья осень» и перевод из Гете — «Classische Walpurgisnacht», напечатанные по тексту «Художественного слова» (1920. Кн. 1; 1921. Кн. 2). Отметим, что строчку из «Третьей осени» Эренбург поставил эпиграфом к своей статье о третьей осени Гражданской войны в Испании, написанной в сентябре 1938 г. (см.: Эренбург И. Испанские репортажи 1931–1939. М., 1986. С. 321). Эта статья начинается словами: «В 1919 г. Валерий Брюсов написал стихи о народе, который третью осень голодал, мерз и сражался. Этот народ победил. Среди позора Европы на высотах вокруг Гаэты стоят гордые люди, которые не хотят расстаться с мечтой о победе» (с. 326). вернуться «Вечерний прилив», «Я» («Мой дух изнемог во мгле противоречий…»), «Поэту» («Ты должен быть гордым, как знамя…»), «Веселый зов весенней зелени…» и «Третья осень». вернуться Брюсов В. Среди стихов // Печать и революция. 1923. № 7. вернуться Брюсов В. Среди стихов // Печать и революция. 1923. № 7. С. 73. Понравившиеся Брюсову стихи в рецензии не названы; надо думать, к ним относится стихотворение «Когда замолкнет суесловье…», в котором Брюсов отчеркнул двумя линиями вторую строфу (РГБ. Ф. 386. Книги. № 134): Запомни только — сын Давидов — Филистимлян я не прощу. Скорей свои цимбалы выдам, Но не разящую пращу. Об этой строфе Я. Ивашкевич справедливо сказал, что ее «можно считать жизненной программой Эренбурга, программой, которую он выполнял всю свою долгую и трудную жизнь» (Вопросы литературы. 1984. № 1. С. 197). вернуться Ландау Е. И. Илья Эренбург и Валерий Брюсов // Литературная Армения. 1971. № 4. С. 102. |
