— Господин из двадцать шестого просил ужин в номер, — сказал официант по-немецки, и по выражению лица Тополева я поняла, что речь идет о Витяне.
Портье кивнул и отметил что-то в лежавшей перед ним тетради. Тополев наконец соизволил взглянуть на меня.
— Вы что, Мальцева, не понимаете, что здесь может произойти в любую минуту? Все играете. Я же сказал: запереться и сидеть тихо. Ужинайте у себя. Вот ваш приятель заказал все в номер — и вам принесут.
По тому, как он сказал это, я поняла, что ужинать мне не придется. Но когда он меня пристрелит? Неужели прямо на лестнице, на глазах у веселого портье? Я повернулась и, инстинктивно втянув голову в плечи, поплелась наверх.
У своей двери я остановилась. За мной уже поднимался толстяк-официант с подносом — это был ужин Мишина. За его спиной маячило бледное лицо Тополева. Устремленный на меня взгляд Матвея говорил о многом. А ключ, как назло, застрял в скважине и почему-то не проворачивался. Больше всего мне хотелось запереться у себя, но разве я виновата, что и в Голландии заедают замки?
Официант подошел к двери Мишина и постучал. Ему не ответили. Он тронул дверь, и она подалась. Официант заглянул внутрь, и тут случилось неожиданное. Тополевский мальчик, бдевший у моей двери, сделал два огромных шага и впечатал свой огромный ботинок в зад работника голландского общепита. Несчастный толстяк пулей влетел в номер. Вслед за ним туда же ввалились Тополев и один из его подручных с пистолетами в руках. Загрохотали выстрелы. Я застыла. Несмотря на все мое отвращение к этим людям, я отдавала должное их профессионализму. Такого я не видела даже в кино.
Потом на пороге Витяниного номера появился бледный Тополев. Он увидел меня, но ни сказал ни слова, а обратился к специалисту по поджопникам:
— Зайди сюда.
Я наконец повернула ключ в замке, но дверь открывать не спешила. Какая разница, в конце концов, где поймать пулю — в номере или в коридоре? Тем более что мне ужасно хотелось узнать, чем завершилась моя карьера в роли агента КГБ СССР.
Осторожно переступая на цыпочках, я подошла к раскрытой двери Витяни и заглянула внутрь. Официант, из губы которого сочилась кровь, почему-то на четвереньках полз к выходу. Тополев и двое его парней с пистолетами стояли у распахнутого стенного шкафа.
Но у их ног не было трупа Витяни Мишина.
Официант наконец дополз до двери, вскочил и со всех ног кинулся прочь. Матвей оглянулся.
— Что вам здесь нужно, Мальцева? — проскрежетал он.
Наткнувшись на его бешеный взгляд, я поняла, что Витяни и не было в номере и что подполковник госбезопасности Тополев все еще не выполнил приказ начальства.
Значит, я временно продолжу свое глупое существование.
В моем номере было тихо и страшно. Взгромоздив одну на другую три подушки и пристроив их в изголовье дивана, я выключила свет, врубила на всю мощность радио, забралась на диван с ногами и закрыла глаза.
До Нового года оставалось совсем немного. По комнатам этого трижды проклятого отеля, где агенты КГБ играли в чертей и домовых, гуляли неведомо откуда взявшиеся сквозняки, и «АББА» нежным до обширного инфаркта голосом пела «Happy New Year». Лежа с закрытыми глазами, я представляла себе искрящийся рождественскими огнями Стокгольм или Нью-Йорк и счастливых, нарядно одетых людей, в обнимку бредущих мимо ослепительных витрин в медленном круговороте падающих снежинок… «Как встретишь Новый год, так его и проживешь», — вспомнила я один из нехитрых постулатов, так охотно затверженных нами в далекие студенческие годы. До чего же все это глупо! Чтобы хоть как-то — пусть даже очень скверно — прожить новый год, нужно как минимум его встретить. А как раз в этом я и не могла быть уверена.
Приличное знание французского давало мне в Союзе не только двадцатирублевую прибавку к зарплате, но и возможность читать в оригинале массу такой литературы, о которой большинство моих соотечественников, враставших в жизнь под бдительным присмотром минобра, минпроса, Учпедгиза, главлита и прочих аббревиамонстров развитого социализма, имело весьма смутное понятие. Еще студенткой я всерьез увлеклась трудами французских психоаналитиков. Сытая нация! У них было столько колбас, сыров и других коммунальных удобств, что только и оставалось прислушиваться к голосу подсознания, утверждавшему, в частности, что любой, даже самый труднообъяснимый порыв (например, желание стать на голову во время экзамена или почесать под мышками на официальном приеме) имеет глубокую подкорковую мотивацию. Так сказать, неадекватное звучание второго «я». Как ни странно, я не раз убеждалась в правоте этих заумно выражающихся и нестандартно мыслящих авторов. Однако в тот новогодний вечер, еще до того, как я воздвигла пирамиду из подушек и приняла позу вконец обессилевшей от издевательств лошади Пржевальского, я без всяких психоаналитиков знала, к чему готовилась и на что настраивалась.
Впервые в жизни, с каким-то пугающим мазохизмом, я предавалась самому ненавистному для меня занятию на свете.
Я ждала.
И знала, кого жду.
«Так не бывает… — не отрывая глаз от двери, я мысленно молила звукорежиссера неведомой радиостанции не прерывать как можно дольше волшебную песню „АББЫ“, под которую и жизнь, и смерть казались одинаково прекрасными и загадочными. — Все это происходит не со мной! Потому что мне нет ни до кого дела, Господи! Не по своей воле я очутилась на чужой земле, среди чужих людей, в мире непонятных образов, предметов, запахов… Какой в этом смысл? Кому это нужно? Во имя чего это делается? Я хочу объяснений, а получаю инструкции. Я требую правды, а мне замазывают рот сургучом и выдавливают на нем оттиск печати с серпом и молотом. Я хочу любви, нежности, спокойствия в новогоднюю ночь. Ведь я еще молодая женщина, я не предавала родину, не отказывала в помощи слабым, снисходила и терпела, я еще просто физически не успела озлобить против себя людей, — за что же мне такое наказание в минуты, когда весь мир пьет шампанское и желает друг другу счастья? За что меня бьют по лицу, как проститутку, утаившую от сутенера часть ночной выручки?.. Я не верю, что ты можешь этого не понимать, если я еще хоть что-то значу в твоей жизни и если ты еще жив. Меня больше не интересует, кто кого прибьет, пришьет, прикончит в этой сумасшедшей гостинице, в этом вконец охреневшем мире… Я буду ждать тебя так — с закрытыми глазами и омертвевшим телом. Ждать до тех пор, пока часы не пробьют двенадцать. И если к этому моменту ты не придешь, значит, я уже не жива. Значит, меня успели убить, пока я ждала тебя…»
Видимо, я слишком глубоко погрузилась в свою мазохистскую нирвану, потому что не сразу услышала, что в мою дверь стучат. Вернее, не стучат даже, а барабанят.
— Откройте, Мальцева! — негромко, но довольно внятно приказал из-за двери Тополев.
— Не могу, — не открывая глаз, ответила я.
— Почему не можете? — с нескрываемым изумлением спросил он.
— У меня отнялись ноги. На почве страха перед вами и отвращения к себе… Я очень больна. У меня распухли веки и пальцы. Вполне возможно, что уже в ближайшие часы я умру.
— Прекратите паясничать, Мальцева! — взвизгнул Матвей. — Это мне решать, умрете вы в ближайшие часы или нет!
«А вот хрен тебе в дышло!» — сказала я про себя.
— Откройте сейчас же, нам надо поговорить!..
С Матвеем, как я меланхолически фиксировала, тоже происходили странные вещи. По ходу гонки за Витяней он видоизменялся, как амеба. Словно больного тропической лихорадкой, его швыряло из жара чисто славянской необузданной агрессии в мелкую дрожь буржуазной предупредительности. Чего стоило одно только его обращение на «вы»! Все равно что поинтересоваться у женщины, которую только что изнасиловал, не болит ли у нее низ живота…
Все дальнейшее я слышала как-то отчужденно, по-прежнему не открывая глаз, — и возню у моих дверей, и звяк ключа, выпавшего из скважины, и какой-то малопонятный скрежет… Если вы начали читать мои записки с середины, именно с этой главы, то у вас есть все основания утверждать, что я вела себя, как законченная шизофреничка, — ни ума, ни логики, ни элементарного инстинкта самосохранения. Но к тому моменту я действительно устала. История про лягушек, которые угодили в кувшин, сбили лапками молоко в сметану и благодаря такому титаническому жизнелюбию выбрались на свободу, представлялась мне очередным килограммом помидорного повидла в исполнении какого-нибудь живого классика соцреализма. Потому что желание расслабиться, прекратить сопротивление и побыть наконец в шкуре бессловесной лягушки, над головой которой навсегда смыкается белая мгла молочной ванны, становилось — я это чувствовала — моей навязчивой идеей.
