— Если вас не затруднит, называйте меня Матвеем Ильичом…
Он очень нехорошо улыбнулся. Этот гэбэшник в хипповом прикиде не испытывал ко мне ровным счетом ничего: ни интереса мужчины, ни солидарности коллеги, ни сострадания ближнего. Он олицетворял собой одну только подозрительность, и нужно было быть колодой для разделки говядины, замороженной в 1956 году на случай ядерной войны, чтобы не почувствовать этого.
— Бога ради! Если хотите, могу обращаться «гражданин начальник».
— Еще успеется, — скромно ответил Тополев. Так скромно, что по спине у меня пробежал холодок.
— Скажите, Матвей Ильич, зачем меня вообще отправили за кордон?
— Для участия в симпозиуме.
— Я спрашиваю серьезно.
— Помилуйте, Валентина Васильевна, — недоумение на лице Тополева было настолько натуральным, что я даже растерялась. — Я вовсе не намерен шутить с вами. Мы для этого недостаточно знакомы.
— Насколько я понимаю, была задумана некая акция, в которой меня попросту решили использовать…
— Это ваши собственные умозаключения?
— Естественно. Я лишена возможности пользоваться умозаключениями начальства.
— Вы все время провоцируете меня на скандал! — Тополев встал, засунул блокнот куда-то в глубины своей жуткой кацавейки и скрестил руки на груди. — Вы ведете себя крайне неразумно, Валентина Васильевна. Весь этот бред про какие-то операции КГБ, в которых вами решили пожертвовать, представляет интерес только для специалистов из института Сербского. Но вы слишком молоды, привлекательны и умны, чтобы я советовал вам торопиться в это скучное заведение.
— Угрожаете?
— Когда вы избавитесь от дурацких штампов? Вы же интеллигентная дама. Стоит ли объяснять вам, что сам по себе КГБ — это уже большая и очень серьезная угроза? Я просто разъясняю вам, где вы можете оказаться, если и дальше будете разыгрывать из себя светскую львицу, попавшую на фестиваль туристской песни.
— Что вы хотите от меня?
— Нам нужна правда, Валентина Васильевна, — Тополев снова сел и буквально впился в меня глазами. — Вы — профессиональный журналист, я — профессиональный контрразведчик. Как бы скептически вы ни относились к людям моей профессии, она, тем не менее, существует и нужна обществу ничуть не меньше, чем ваши очерки. И поверьте мне: в вопросах отделения правды от лжи мы большие спецы. Мы, скажу без ложной скромности, профессора в этом деле! В случае же с вами совсем не обязательно быть сверханалитиком: любой начинающий офицер разведки скажет, что вы лжете! Лжете по определению.
— Что значит лгать по определению?
— Это значит, что ваша ложь вытекает из итога нашей операции. Ее конечный результат вовсе не предусматривал вашего возвращения. А вы вернулись. Следовательно, вас перевербовали.
— Но ведь в том и состояло задание! — изо всех сил я пыталась сыграть наивность комсомольской активистки.
— Вы что, издеваетесь надо мной? — глаза Тополева вдруг покраснели, и он стал похож на запущенного серого кролика.
— Ничего не понимаю! — промямлила я, прекрасно понимая, что до финала этого спектакля, после которого занавес вместе со штангой, на которой он закреплен, упадет прямо мне на голову, осталось совсем немного. Все, что говорил Юджин в Буэнос-Айресе, все те варианты, которые он кропотливо перебирал, выглядели достаточно логично и даже неуязвимо. Не была учтена только одна деталь: Юджин забыл или не знал (а скорее всего, и забыл, и не знал), в каком обществе я живу. Да, этот патлатый помощник Андропова ничего не мог доказать до тех пор, пока я не поддамся на его нажим и сама не признаюсь во всем, валяясь у него в ногах и моля не отлучать меня от редакционного стола и права на свободное передвижение в пределах Большого кольца. Но если я и не сделаю этого, если я буду до конца стоять на своем, одного его подозрения в моей нелояльности окажется вполне достаточно, чтобы меня навсегда вычеркнули из списка функционирующих граждан великой социалистической отчизны, поместили в глухом боксе одной из многочисленных гэбэшных психушек и с усердием «подмазанных» нянечек, обслуживающих инкубатор для недоносков в нерабочее время, прикармливали до последних дней жизни психотропными препаратами.
Я уже писала кое-что о своем поколении. Вовсе не оправдываясь, хочу тем не менее сказать, что мы не были дебилами в прямом смысле этого медицинского термина. Хотя наша духовность, сформированная (или, вернее сказать, сколоченная) на ходульных, явно придуманных, образах героев-революционеров, бесстрашных подпольщиков и мужественных строителей-первопроходцев, бесспорно, была ущербной. Да, мы не родились такими. И, словно слепые кутята, не знавшие ничего, кроме мамкиной титьки, мы на голом рефлексе, а позже — на юношеском энтузиазме пытались придать хоть какой-то реальный смысл всей этой ало-кумачовой галиматье… Мы писали стихи, работали как ненормальные на никому не нужных субботниках, ездили на целину, на картошку, на БАМ, открывали для себя еще недавно враждебный советскому обществу импрессионизм, радовались любой кратковременной «оттепели» и отчаянно спорили сами с собой, доказывая друг другу бесспорные преимущества социализма перед капитализмом…
Этот человек-оборотень, в обязанности которого входило обеспечение безопасности государства рабочих и крестьян, был одним из моего поколения. Но в тот момент между нами не было ни героев войны, ни гигантов пятилеток, ни ударного труда на коммунистических субботниках, ни даже общих впечатлений от последней премьеры в «Современнике». Потому что все это являлось обычной, грубоватой на вид (как и все, что выходит из рук халтурщика) бутафорией в гигантском — на одну шестую часть суши — театре абсурда, где Тополев служил идеальной марионеткой и не без оснований подозревал меня в стремлении взорвать к чертовой матери весь этот вертеп вместе с Карабасом-Барабасом. Я была его врагом, а в обращении с врагами у питомцев товарища Дзержинского был накоплен уникальный опыт.
— Я жду, — сдержанно напомнил Тополев.
— Что? — оторвавшись от социально-политических раздумий, я действительно почувствовала себя рыбой, грубо схваченной за жабры и брошенной на разделочную доску. — Чего вы ждете?
— Подробностей.
— Подробностей… — я мысленно прокрутила вперед кассету со своим чистосердечным раскаянием. Звучало ужасно. К тому же — и это сразу сводило на нет даже намек на идею признания — абсолютно бесперспективно. Завербована КГБ — призналась американцам. Завербована ЦРУ — призналась КГБ… «Знаешь, дорогуша, — вспомнила я хрипловатый голос моей мудрой подруги, — та несчастная девка, которая переспала с десятью мужиками в поисках одного, единственного и неповторимого, — Божья птаха, чтоб мне сдохнуть в гинекологическом кресле. А вот тайком трахаться с мужем, с которым разошлась, ибо поняла, что он не твой человек, — это и есть форменное блядство!»
— Ну, хорошо… — мысленно поблагодарив свою приятельницу за очередной жизненный урок, я вытащила последнюю сигарету из пачки Юджина. — Возможно, вы правы, Матвей Ильич, и мне не следует скрывать от вас кое-какие детали…
— Я рад, Валентина Васильевна, что вы наконец поняли меня. — Тополев раскрыл свой блокнот и поудобнее пристроил его на колене. — Не стоит играть с огнем, тем более в собственном доме.
— Я даже не знаю, как решилась на это…
— Начните с самого главного. Детали проработаем позже.
— Хорошо… — я опустила голову, чтобы собрать мускулы лица в маску раскаяния. — Перед тем как Мишин и его друг вывезли меня на машине к чилийской границе, я вышла из отеля прогуляться в центр города и зашла в магазин…
— Какой магазин?
— Магазин женского белья.
— Ясно… — Тополев сделал пометку в блокноте. — И что там?
— Ну… короче, я не выдержала и истратила триста долларов из той тысячи, которую вручил мне перед отъездом в Аргентину Мишин.
— Что? — Тополев приблизил ко мне покрасневшее лицо. — На что вы истратили триста долларов?
— Я купила четыре французских лифчика по семьдесят пять долларов. Но чеки я сохранила, они у меня в багаже. Я готова вернуть вам эту сумму в рублях по официальному обменному курсу…
