— Я вовсе не просил вас вдаваться в подробности.
— А, так мой редактор интересует вас как международник-публицист? Как член бюро ЦК ВЛКСМ? Как…
— Как сотрудник КГБ.
— У меня нет оснований считать его сотрудником КГБ.
— Такие основания есть у нас. И не только в отношении вашего редактора. Ладно, оставим пока эту животрепещущую тему. Я хочу сообщить вам весьма конфиденциально одну информацию.
— Стоит ли рисковать?
— Я вынужден, поскольку не вижу другого способа объяснить вам всю неординарность положения.
— Выдача государственных тайн как-то отразится на вашей карьере?
— Вряд ли, поскольку она санкционирована моим прямым начальством в Вашингтоне…
— Господи, и ради этого вы поперлись в такую даль?
— А не стоило?
— А стоило?
— Еще как! Правда, если быть совсем честным, я мечтал встретиться не с вами…
— Догадываюсь, хотя мне и не очень приятно слышать это.
— А раз догадываетесь, то помогите нам отловить ваших милых друзей.
— Я уже говорила вам, что, во-первых, они мне не друзья, а во-вторых…
— Знаю, — отмахнулся Юджин. — Знаю и очень хочу верить вам. Но не могу. Вы уж извините, госпожа Мальцева…
— Вчера, после встречи с тем полицейским у посольства, я дала себе слово, что если еще раз услышу обращение «госпожа Мальцева», то вспорю себе вены из-за комплекса буржуазной неполноценности.
— О’кей, — улыбнулся американец. — Тогда скажите, как к вам обращаться?
— Без «госпожи» и без фамилии. Если можно.
— Тогда — Вэл?
— Типичный американизм, да?
— Но ведь и Юджин когда-то был Евгением.
— Вы из России? — спросила я автоматически. Так наши бросаются за границей к первому встречному, похожему на русского.
— Предки, не я… — Юджин посмотрел на часы. — Вэл, вы единственный человек, способный пролить хоть какой-то свет на то, что случилось. У вас на глазах убили нашего человека. И еще четверых. Вы сознаете, что это такое?
— Вы собирались сообщить мне конфиденциальную информацию. Раздумали?
— А разве я уже не назвал число наших потерь? Пять ценных сотрудников ЦРУ. Пять отцов и сыновей…
— Но, насколько я понимаю, в вашей работе это совершенно нормальная вещь.
— Ошибаетесь, госпожа Мальцева! — впервые за двенадцать часов допроса в голосе Юджина отчетливо прозвучало раздражение. — Это только в плохих шпионских фильмах трупы валятся налево и направо. В современной разведке убийство — ЧП, жест отчаяния, черта, за которой начинается беспредел. А беспредел в разведке — очень опасная вещь. Если агенты двух сверхдержав начинают палить друг в друга, значит, мир на грани катастрофы. Ваш преподаватель балетного искусства со своим подручным уничтожил в течение пяти минут пять кадровых работников ЦРУ. Такого числа жертв у нас не наберется и за десять лет работы во всем мире. А они там не прохлаждаются в барах, можете мне поверить… Почему они это сделали? И Мишин, и этот Андрей, вне всякого сомнения, профессионалы. Их поведение в экстремальной ситуации подтверждает это на сто процентов. Следовательно, они не могли пойти на подобное безумство, не имея приказа. А такой приказ мог быть вызван только исключительно важной причиной. Поверьте, мы не первый год работаем против ваших доблестных соотечественников, однако ничего подобного за весь послевоенный период не происходило ни разу! В чем же эта причина, Вэл? Ваше мнение?
— Я уже говорила вам, что не знаю…
Меня начинало подташнивать. Видимо, сказывались усталость и нервное напряжение. Габен действительно предусмотрел все. Те незабываемые сорок восемь часов в его хижине прошли в атмосфере именно таких допросов — длительных, изматывающих, с каверзными подковырками и резкими переходами. Он прекрасно подготовил меня и, как я теперь понимала, не напрасно жевал свои лепешки с чилийскими специями в глуши Кордильер. Я вспоминала его наставления, его выводы относительно возможных оборотов допроса, поражалась его прозорливости, его способности предусмотреть мельчайшие нюансы, но… Навязчивая мысль не давала мне покоя: я никак не могла отделаться от ощущения, что Юджин — вовсе не чужой мне человек, не идеологический и политический противник, не зловещая фигура с черной планеты Мировая Буржуазия, и даже не враг мне, моей непотопляемой приятельнице, моей матери… Я вовсю настраивала себя против пронизывающего и в то же время простодушного взгляда иссиня-черных глаз, я хотела использовать образ человека, неутомимо допрашивавшего меня, как некий эмоциональный аккумулятор, в котором я бы черпала энергию для создания защиты, экрана… А сидел передо мной вполне нормальный и весьма симпатичный парень, который разговаривал со мной на моем родном языке, использовал похожие обороты, читал те же книги. Встреться он мне где-нибудь на Сретенке, в метро или в читалке МГУ — я, вполне возможно, приняла бы его за аспиранта или коллегу…
— О чем вы задумались, Вэл?
— Здесь, за границей, я стала ужасной эгоисткой, Юджин. И думаю преимущественно о себе.
— Скажите, Вэл, вы себе нравитесь?
— А почему вы спрашиваете об этом?
— Мне показалось, что вы из категории женщин, которые не могут жить, не уважая свои поступки. Мне правильно кажется?
— Боюсь, что это слишком тонкие нюансы после столь долгого допроса.
— И все же — вы не ответите на мой вопрос?
— Раньше нравилась.
— А что изменилось с тех пор?
— Многое, Юджин.
— У вас очень усталое лицо.
— Хотела бы я посмотреть на вас, если…
— Нет, нет, — улыбнулся он. — Я говорю не о физической усталости.
— Все очень просто, Юджин: я хочу домой. К маме. Надеюсь, это желание не кажется вам противоестественным?
— Ну хорошо, на сегодня хватит, — он захлопнул блокнот, аккуратно завинтил колпачок авторучки и, видя, что я по-прежнему сижу в кресле, вопросительно уставился на меня:
— Вы что-то хотите сказать, Вэл?
— Спросить.
— Слушаю вас.
— Скажите, а эти люди… Ну, те, кого… — я старалась выразиться как-нибудь поделикатнее.
— Вы спрашиваете о тех, кто погиб на вилле?
— Да. Они были вашими друзьями?
— Они были моими коллегами, Вэл, — Юджин вдруг встал во весь рост, и я впервые по-настоящему увидела, как он высок. Наверно, в студенческие годы играл в баскетбол. — А один из них был моим близким другом…
— Кто? — почувствовав, что мое горло словно обложили наждачной бумагой, я потянулась за стаканом и допила несколько капель, сиротливо перекатывавшихся на дне.
— Тот самый… — Юджин как-то криво усмехнулся и посмотрел куда-то поверх моей головы. — Тот самый парень в очках, который, по вашим словам, чуть не влепил вам пулю в лоб.
— А что, не влепил бы?
— Никогда! — американец потряс головой, словно отгоняя наваждение. — Никогда, Вэл! Вы не знали его, не знали мир, в котором он рос, жил, любил… Я не представляю себе, что вам рассказывали об Америке. Именно вам — не советскому обществу, согласно догмам которого все мы, американцы, являемся лютыми врагами СССР и живем с одной мыслью: разложить его идейно, а потом уничтожить ракетно-ядерной атакой… Нет, лично вам, журналистке Валентине Мальцевой, попавшей в очень грязную историю. А нас, американцев, учили тому, что высшая ценность на земле, по сравнению с которой ничто все золото Форт-Нокса, — это жизнь человека. Наша с вами жизнь, Вэл. Он никогда не выстрелил бы в вас. Выстрелить в человека, который ничего тебе не сделал, который поднял руки и смотрит тебе в глаза, может только бестия, загнанный зверь. Ник не был зверем, уж поверьте. Мы учились с ним в одной школе и даже любили одну девушку. И именно я сообщил ей о смерти Ника…
— Эта девушка — ваша жена?
— Нет. Вдова Ника.
Я смотрела на Юджина словно зачарованная, не в силах ни говорить, ни молчать, ни плакать.
— А почему вы спросили о нем, Вэл?
— Боюсь, что эта картина будет преследовать меня до самой смерти. Я хотела бы никогда не вспоминать эту ужасную крышу и его лицо, и кровь, но как убийца, которого тянет на место преступления, все время возвращаюсь к тому дню.
