— Господи! — я вдруг почувствовала, что паралич прошел и я могу пошевелить рукой. — Чтоб вы сдохли!

Конечно, подобное пожелание у постели убитого наверняка могло быть неверно истолковано. Но в номере (во всяком случае, я на это надеялась), кроме нас с бароном, никого не было. Если только Витяня не окончательный идиот и не прячется в платяном шкафу…

На всякий случай я заглянула в шкаф, потом в ванную, задумчиво перебрала содержимое гескинского портпледа, автоматически отметила, что среди фотографий уже нет моей, потом вдруг сообразила, что коснулась не менее ста предметов, поняла, что уничтожить отпечатки все равно не успею, и, смирившись с неизбежным, подошла к телефону.

— Си? — вежливо пророкотал бас администратора.

— Сеньор говорит по-французски? — деревянным голосом спросила я.

— Лучше по-английски, если сеньоре так тяжело дается испанский.

— О’кей… — я вздохнула и, произведя в отупевшей от свалившихся на меня испытаний голове сложный лингвистический трансфер по маршруту «русский-французский-английский», просипела: — Я нахожусь в апартаментах, которые занимает, вернее, занимал барон Джеральд Гескин. По всей видимости, он покончил жизнь самоубийством. Он мертв. Я обнаружила это, зайдя в номер по приглашению покойного. Будьте любезны, поставьте в известность полицию. Я буду дожидаться ее, не выходя отсюда…

— Ой! — совсем по-русски вякнул администратор и уронил трубку.

Я не спеша спустилась в холл, бухнулась в кресло и настроилась на ожидание. Впрочем, ждать, по всей вероятности, оставалось недолго. Потрясающая закономерность: когда речь заходит о трупах, которые никуда уже не убегут и будут вести себя терпеливо и мирно, органы правопорядка почему-то мчатся к ним как угорелые…

Позднее, вспоминая эти минуты, я пришла к выводу, что вела себя глупо. Наверное, мне не стоило оставаться там, даже несмотря на отпечатки пальцев. Я просто забыла (а применительно к покойному толком и не чувствовала), что я женщина и что один этот факт на все сто процентов оправдывал видимые и невидимые следы моего неоднократного пребывания в холле, спальне и ванной Гескина.

Счет времени я, естественно, потеряла. Но не настолько, чтобы не оценить оперативность аргентинской полиции. Едва только я устроилась в кресле — этакая шалунья-резвушка, опрокинувшая чернильницу на столе директора школы и теперь ожидающая, что ее поставят в угол, — как они ворвались в номер — человек восемь темноволосых, шумных и очень подвижных людей разного возраста, разбежавшихся по осиротевшим апартаментам вроде капелек ртути из разбитого термометра. При этом они галдели, как потревоженная выстрелом стая голодных ворон.

Я вдруг совершенно не к месту подумала, что аргентинцы никогда бы не вписались в советский быт, поскольку генетически не способны на такой важный для моей великой державы ритуал социально-политической жизни, как минута молчания. По-моему, они и секунду помолчать не смогли бы.

Впрочем, один из них, совсем уж невеликого роста мужчина средних лет в грязно-белом плаще, с зачесанными назад темными с проседью волосами, блестевшими от бриолина в лучах заходящего солнца, молчал и даже не жестикулировал. Как идол, он стоял напротив меня, засунув руки в косые карманы плаща, уверенно расставив коротенькие ножки, обутые в желтые туфли на литой подошве, и перекатывая из угла в угол рта огрызок коричневой сигары.

— Насколько я понимаю, к портье звонили вы, сеньора? — спросил он наконец хриплым прокуренным голосом.

— Си, — ответила я, исчерпав ровно половину своего испанского, и добавила по-французски: — Я не говорю по-испански. Если можно, пригласите переводчика…

— Хорхе! — крикнул коротконогий куда-то вверх, словно неведомый Хорхе раскачивался под люстрой. — Спустись…

Если бы не классический романский тип коротышки, можно было с уверенностью говорить о его англосаксонском происхождении, ибо долгие две минуты, пока Хорхе выполнял приказ (теперь я уже не сомневалась, что мужчина в плаще — вожак этой стаи), он молчал, экспериментируя с огрызком сигары и не сводя с меня пронизывающего взгляда.

Откуда-то сбоку появился Хорхе — приятной наружности молодой человек в черном костюме, в черной рубашке, повязанной почему-то тоже черным галстуком, и, встав между мной и коротышкой, принял позу официанта, готового исполнить любой заказ капризного посетителя.

— Спроси ее, это она звонила? — процедил сквозь сигару человек в плаще.

— Комиссар Геретс спрашивает, — обратился ко мне на хорошем русском с испанской шепелявостью Хорхе, — это вы сообщили о случившемся?

— Да.

— Как вы попали в номер к барону Гескину?

— Он пригласил меня.

— Зачем?

— Мы были друзьями…

— Близкими? (Хорхе перевел «ближними».)

— Обычными.

— Объясните, что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, что барон не был моим любовником.

— Как давно вы его знаете?

— Несколько дней…

— И уже друзья?

— Разве чтобы позвонить в полицию, когда видишь мертвого, и не вызвать при этом подозрений, необходимо быть его врагом?

Хорхе запнулся. Фраза и по-русски выглядела довольно громоздко, а тут еще переводить…

Геретс нетерпеливо уставился на толмача.

Хорхе набрал воздуху в грудь и выдал пулеметную очередь тирады, сопровождая ее отчаянной жестикуляцией. Дослушав, Геретс хмыкнул и что-то проворчал.

— Комиссар говорит, что вопросы задает только он.

— Блин морской, и здесь то же самое! — вздохнула я.

— Сеньора, что такое «блин морской»? — со страхом в голосе спросил Хорхе. — Напоминаю вам, что ваши показания будут занесены в протокол и каждое слово может иметь огромное значение для следствия…

— Это не для протокола.

— Что она говорит? — вмешался Геретс.

Хорхе ответил.

Комиссар что-то рявкнул.

— Извините, сеньора, но комиссар Геретс настоятельно требует, чтобы вы пояснили ту фразу, которую я не понял.

Хорхе отер платком пот со лба и с завистью посмотрел на своих товарищей по стае, которые, не переставая галдеть, продолжали шнырять по комнатам.

— «Блин морской» — это идиома, ругательство, производное, черт побери! — я чувствовала, что теряю терпение и сейчас брякну что-нибудь не то.

Хорхе перевел.

Геретс вновь что-то рявкнул, на сей раз с еще более угрожающей интонацией.

— Производное от чего, сеньора? — спросил Хорхе.

— Производное от существительного «блядь», — отчеканила я.

— Простите… — Хорхе беспомощно взглянул на меня, потом на комиссара.

— Что? — в третий раз рявкнул Геретс.

Хорхе посмотрел на меня безумными глазами.

— Простите, сеньора, но комиссар настаивает…

— Ну и переведите ему!

— Да, но по-испански получается… как бы это сказать?.. Блядь на море, так?

— Примерно. Если хотите, можете уточнить. Не на море, а на пляже.

Хорхе перевел. Я уловила слово «путана».

— Какое отношение эта женщина имеет к барону Гескину?

— Какая женщина? — спросила я у Хорхе.

— Какая женщина? — переспросил Хорхе Геретса.

Комиссар объяснил.

— Комиссар спрашивает, какое отношение эта женщина, ну, которая на море… на пляже… В общем, какое отношение она имеет к барону?

— Откуда я знаю! Скорее всего, никакого отношения не имеет. Это просто фраза, понимаете, ничего не значащая фраза! Ну что, черт подери, усекли?

Хорхе перекрестился.

Комиссар выплюнул окурок на пол и зашелся длиннющей фразой. Во время его монолога Хорхе стоял, опустив голову. Потом комиссар начал надсадно кашлять, а Хорхе воспользовался паузой, чтобы вставить:

— Комиссар очень недоволен мной. Он прав — я действительно плохой переводчик, русский язык знаю весьма поверхностно. Комиссар велел сказать, что вы должны будете подписать протокол, а завтра на ваш допрос в полицию будет приглашен переводчик из министерства иностранных дел…

— Без представителя посольства СССР я ничего не подпишу, так и передайте вашему комиссару.

Хорхе передал.