Но ей ни в коем случае нельзя успокаиваться. Аринбьёрн говорил о том, что Эгиль может выкупить свою голову великолепной хвалебной поэмой. Да, конечно, Эгиль проведет всю ночь, сочиняя ее. А на свете нет ни одного столь же одаренного скальда.

Гуннхильд вновь повернулась к Эйрику.

— Мой господин, — произнесла она мягким голосом (ей даже удалось заставить его очень убедительно дрожать), — мне стало дурно от того, что здесь произошло. Не позволишь ли ты своей жене удалиться в комнату, которую ты отвел мне?

Он кивнул, возможно не расслышав толком, что она сказала. Гуннхильд поднялась и вышла. В зале все также царило полное безмолвие.

Наверно, мощь ее заклинаний здесь, в христианской стране, была изрядно ограничена. И все же даже того немногого, на что она была способна, должно было хватить.

Около полуночи люди Аринбьёрна прекратили пить — в тот день это произошло необычно поздно — и отправились спать. Сам же он поднялся по лестнице в комнату второго этажа, где ночевал Эгиль.

Там горела лишь одна коптящая лампа. Холод свободно вливался внутрь через небольшое окно в стене. Крупный мужчина сидел, ссутулившись, на табурете. Казалось, будто он был сродни тревожному недоброму мраку.

Услышав скрип половиц, он поднял голову.

— Как идет поэма? — спросил Аринбьёрн. Эгиль уже говорил ему, что он никогда не предполагал, что будет восхвалять короля Эйрика, на что Аринбьёрн ответил, что никакого иного выхода у него нет.

— У меня ничего не выходит, — мрачно ответил скальд. — Вон там, на окне, все время сидела ласточка и беспрерывно щебетала. Она не дала мне даже единого мига отдыха.

Ласточки не летают по ночам.

Аринбьёрн содрогнулся, но ответил, как всегда, спокойно:

— Я сейчас посмотрю. — Он вышел в другую комнату, через которую можно было пройти на галерею. Небо было усыпано звездами, среди которых сияла почти полная луна, озарявшая призрачным светом крыши и окрашивавшая реку серебром. Держась за перила, Аринбьёрн шел к нужному окну и тут заметил в этом свете мелькание крыльев. Мимо него пронеслась птица или нечто, имевшее облик птицы. Он сел, прислонился к стене и приготовился ждать восхода солнца. Птица больше не возвращалась.

Следующее утро выдалось пасмурным, с легким ветерком. Королевская дружина заблаговременно подготовилась к возможным волнениям. Воины в полном вооружении собрались вокруг зала, но мало кто из них обменивался с соседом хотя бы словом. Эйрик ел мало и тоже был неразговорчив. Гуннхильд не ела ничего. Она все равно не могла бы проглотить ни кусочка.

Затем столы, козлы, на которых они лежали, и скамьи убрали. Солнце поднялось повыше, и в зале немного посветлело. Все чувства Гуннхильд были обострены: она отчетливо слышала шум за стенами, топот ног, звон железа. Это пришел Аринбьёрн и снова в сопровождении всей своей дружины.

Об этом сообщил стражник.

— Он может войти и привести с собой кого захочет, — ответил Эйрик.

Аринбьёрн вошел с Эгилем и половиной своих людей. Остальные ждали во дворе. Копья, которые многие из них наверняка взяли с собой, вероятно, торчали там, как тонкие деревья с сияющими кронами, подумала Гуннхильд. Сопровождавшие сгрудились возле двери. Среди них возвышалась темная фигура ненавистного ей Эгиля.

Королеву угнетала усталость от того, чем ей пришлось заниматься ночью. Выходить душой из тела всегда очень трудно. А затем на галерею пришел Аринбьёрн и остался караулить. Ей оставалось лишь одно — вернуться в себя. После этого она долго лежала, вглядываясь в темноту и глубины своей ненависти.

Нет, она не поддастся никакой слабости. Ни за что. Она заставила себя забыть об усталости, разочаровании и гордо выпрямилась, сидя рядом со своим мужем. Эйрик был напряжен и насторожен.

Аринбьёрн медленно прошел по залу и остановился перед королем. Как и накануне, он был вооружен одним лишь мечом. Его одежда была хорошей, но не роскошной — Гуннхильд считала, что это признак уважения к властителю. Он остановился, поднял руку и сказал:

— Приветствую тебя, король!

— Приветствую тебя, Аринбьёрн. Я всегда рад тебе, — ответил Эйрик, далеко не столь теплым тоном, каким говорил это обычно, но Гуннхильд знала, что эти слова означают именно то, что было произнесено. — Можешь свободно говорить все, что пожелаешь.

Чуть раскосые глаза с опущенными вниз наружными уголками нашли его взгляд. Слова прозвучали спокойно и уверенно.

— Я пришел сюда вместе с Эгилем. Он не пытался убежать ночью. Теперь мы желаем знать, какова должна быть его участь. Я полагаю, что я имею перед тобой кое-какие заслуги, ибо делил все беды и трудности, кои приходились на твою долю. Все, что я имел в Норвегии, и родственников, и друзей я оставил, чтобы уйти вместе с тобой, когда едва ли не все лендрманны покинули тебя. Это было всего лишь справедливо, учитывая то, что ты сделал для меня.

Гуннхильд перебила его, воспользовавшись тем, что он смолк, чтобы перевести дыхание.

— Остановись, Аринбьёрн, — вмешалась она, — и не продолжай, и хватит об этом. Ты хорошо служил королю Эйрику и был хорошо вознагражден им за это. Ты обязан королю Эйрику гораздо больше, чем Эгилю. Ты не должен просить короля Эйрика отпустить Эгиля невредимым, после всех его злодеяний.

Ее муж нахмурился, и она стиснула зубы. Но могла ли она надеяться, что король воспринял ее слова?

— Если ты, господин, и ты, королева, решили, что Эгиль не получит от вас мира, — сказал Аринбьёрн, — тогда у вас есть путь чести — дать врагу неделю милостивой отсрочки, чтобы он мог спастись. Эгиль прибыл сюда по собственной доброй воле. И такую же добрую волю он должен встретить у вас. Позвольте ему уйти. А после того пусть будет что будет.

Нет, этого нельзя было допустить. Гуннхильд не могла оставаться в стороне. Она хорошо умела больно язвить легкими уколами, не перехватывая через край, тогда как ее слова обдавали ледяным холодом.

— Сразу видно, Аринбьёрн, что ты лучший друг Эгилю, чем королю Эйрику. Если Эгиль сможет ехать отсюда целую неделю, он доберется до короля Эдреда. — Она должна была намекнуть, что сомневается в мужественности своего супруга, чтобы он при этом не разозлился на нее. — Но король Эйрик не может скрывать от себя, что тем самым поставит себя ниже многих других королей. Еще совсем недавно никто и подумать не посмел бы о том, что у короля Эйрика не хватит воли и могущества, чтобы вершить правосудие над такими, как Эгиль.

Показалось ей или она на самом деле ощутила холод со стороны Эйрика?

Аринбьёрн еще сильнее помрачнел.

— Никто не станет сильнее уважать Эйрика за убийство сына бонда из дальней страны, который пришел, чтобы вверить себя его правосудию, — произнес он с каменным выражением лица. — Но если он желает увеличить тем свою славу, то сие деяние станет известно по миру вдаль и вширь. Ныне и присно, все, что случится с Эгилем, случится и со мной. Дорого встанет тебе, король, жизнь Эгиля, ибо допрежь ты возьмешь ее, ты должен будешь убить меня и моих верных воинов. Я не ожидал, что ты предпочтешь видеть меня мертвым, нежели подарить жизнь одному человеку, за коего я прошу.

По всему залу послышались вздохи. Королевская стража и воины, пришедшие с Аринбьёрном, в тревоге уставились друг на друга. Руки потянулись к оружию. Грудь Гуннхильд заполнилась тревогой. Неужели Эгилю предстояло закончить свои злокозненные, достойные троллей деяния, устроив войну под ее крышей?

Эйрик заговорил, и все руки опустились. Его лицо с резкими чертами было неподвижно, словно маска, в его голосе звучало железо. Но королева, досконально знавшая его, явственно ощущала боль, которую король старался скрыть.

— Это серьезная угроза, Аринбьёрн. Я был бы огорчен, буде мне пришлось причинить тебе зло, коли дело дойдет до того, что тебе придется пасть прежде, чем ты узришь Эгиля убитым. — И продолжил несколько спокойнее: — Но, как бы я ни обошелся с Эгилем, он был, есть и останется виновным.