Не говоря им ни слова, Гуннхильд готовила их к этому. С первых же дней жизни она исподволь делала так, что, когда они подходили к зрелому возрасту, мать значила для них гораздо больше, чем даже они сами это сознавали. Даже старшие, когда ссорились, улаживали дело мирно. Если же не могли сами найти выход, то спрашивали у матери, как бы она решила этот спор. Иногда она задумывалась: не могло ли быть так, чтобы сохранение сложившейся между ними связи оказалось ее главным, ее единственным настоящим желанием?

Эйрик громко вскрикнул, содрогнулся всем телом и вышел из нее. Она негромко замурлыкала, как кошка, и погладила его бороду, надеясь про себя, что теперь они смогут раздеться и погасить лампу.

Сообщение между Йорком и Дублином осуществлялось медленно, очень непостоянно и никогда не было надежным. Эйрик все сильнее раздражался из-за того, что не мог сам отправиться туда и решить все дело. Гуннхильд такое положение радовало не больше, чем мужа, так как она видела, что не в состоянии более или менее серьезно повлиять на ход событий. Но по крайней мере пока будут тянуться все эти переговоры и интриги — а займут они год, если не два, — можно будет не ожидать от Ирландской Норвегии какого-либо подвоха.

Казалось, что удалось установить мир и с Северной Нортумбрией, английским графством, расположенным к востоку от Камбрии вдоль северных границ Йоркских земель вплоть до устья Форта. Эта страна помогала Эдреду в выигранной им войне. Отступив на Оркнеи, Эйрик не единожды совершал туда набеги. Но с тех пор как он вернулся, там царило такое же спокойствие, как и в собственных владениях английского короля. Шпионы не видели никаких признаков подготовки к войне.

Перелом зимы сопровождался мраком, снегопадами и морскими бурями. Во время солнцеворота на вершинах холмов горели многочисленные костры, и пиво лилось рекой во всех домах, независимо от того, в Христа или в Одина верили их обитатели.

Пасхальные дни были священными почти для всех. Язычники считали, что негоже приносить жертвы своим богам в то время, когда Христос принял смерть и победоносно воскрес. И все же многие из них, как казалось Гуннхильд, были склонны оглядываться на прошлые времена. В Страстную пятницу немало язычников в окрестностях и даже кое-кто в городе устроили шествия с зажженными факелами; они громко кричали, чтобы изгнать ведьм и злых духов. В Святую субботу они носили по улицам сноп — Мать зерна. В Пасхальное воскресенье они жгли костры подле церквей. А в понедельник они пировали, пели и плясали вокруг украшенных гирляндами столбов, обращая к своим богам мольбы о хорошем урожае.

Во время Пасхальной мессы Гуннхильд окончательно уверилась в том, что Белый Христос обладает истинным могуществом. Она могла лишь просить о том, чтобы он дал ей часть своей силы, но ни в коем случае не стала бы этого делать. Она, подобно Эйрику, воспринимала Святое Причастие лишь как средство для того, чтобы не вызвать у многих жителей Йорка недоумения, а то и недовольства тем, что королевское семейство не принимает участия в самом главном церковном событии года. Но их исповедник был дряхлый и робкий старик; Гуннхильд даже испытывала какое-то тревожное чувство, что может слишком напугать его. Если у него и возникло подозрение в том, что она многого не сказала ему, то он умолчал об этом, а лишь посоветовал королеве прочесть несколько молитв после исповеди.

Она вовсе не считала, что смогла одурачить Христа. Возможно, он понял ее и простил. Если же нет, то, может быть, ей удастся примириться с ним когда-нибудь после того, как она закончит свое дело. Однако сейчас оно находилось в самом разгаре, и ей предстояло продолжать его, используя все свои силы и знания, борясь за свой дом и своих детей.

Кроме того, имелись и другие силы. Кто мог знать наверняка, которая из них запускает корни в самую глубь мира, простирает свои ветви до самых его краев?

Тем временем пришла весна, поначалу застенчиво и робко, а затем все смелее, то яркая, то пасмурная, то с капелью, то с заморозками, то с теплым солнечным светом, то со штормовыми шквалами. Как-то неожиданно оказались на виду жеребята и телята и принялись кататься по молодой траве, забегали на шатких еще ножках недавно родившиеся ягнята, потянулись к северу из дальних мест зимовки стаи перелетных птиц. Люди вытягивали корабли из-под навесов, чтобы конопатить, смолить и выполнять всякий другой ремонт, без которого нельзя выходить в море.

Эйрик самолично наблюдал за работой. Этим летом он намеревался снова отправиться в викинг.

И не только потому, что ему так хотелось: это было просто необходимо. Его люди начинали роптать. Казна заметно опустела. Король, не имевший возможности щедрой рукой раздавать пищу, питье и, самое главное, дорогие подарки, терял уважение, а оттуда недалеко и до утраты королевства. Слишком много ферм еще не было отстроено заново, слишком много полей осталось незасеянными, так что податей оказалось слишком мало. Прежде помогали пошлины с купцов, но теперь король Эдред запретил всякую торговлю с Йорком. Стражники безжалостно отбирали в казну любые товары, какие им удавалось захватить хоть на границе, хоть в глубине своей страны.

Кроме того, вожди с острова, которые должны были сплотиться вокруг Эйрика, когда тому потребуется их помощь, могли потерять веру в него и отпасть, если не будут получать прямой и ощутимой выгоды от союза с ним. Эйрик чувствовал, что его положение в Йорке было достаточно прочным, чтобы он мог отлучиться на достаточно долгий срок.

Уже четверо из его сыновей достигли возраста, позволявшего отправиться в боевой поход, и страстно стремились к этому — как и прежде, Гамли и Гутхорм, к которым на сей раз прибавились беловолосый Харальд и рыжеволосый Рагнфрёд. Гуннхильд стояла среди женщин и дружинников на причале, провожая взглядом вереницу кораблей, пока они не скрылись из виду. После этого она возвратилась домой, чтобы управлять королевством.

Позже прибыло письмо с севера. Доставил его неразговорчивый англичанин. Когда его привели к Гуннхильд, он сказал, что знает его содержание, но ему поручено предупредить, что послание нельзя распечатывать в присутствии хотя бы одного человека, которому нельзя было бы доверить самую важную тайну. Он был очень расстроен тем, что не смог вручить его лично королю Эйрику. Гуннхильд холодно приказала отдать письмо ей. Неподалеку стояли вооруженные воины, котором Эйрик перед отплытием приказал повиноваться королеве, как ему самому. Посланец не стал противиться.

Оставшись в одиночестве, Гуннхильд много раз разворачивала и сворачивала письмо. Пергамент под ее пальцами казался холодным и сухим, подобно змеиной коже. Что могло скрываться в нем, выжидая момента, чтобы нанести удар? О, если бы только она могла прочесть послание! В христианских письменах были сокрыты могущество и тайна, немыслимо превышавшие все, что содержали знакомые ей с детства руны. Как ей хотелось знать: какой частью своей мощи христианский мир был обязан именно им?

Она послала за своим стариком-священником.

То, что он прочел ей вслух, было написано неким Освульфом, которого король Эдред назначил на высокую должность в Бамберге, на побережье Северной Нортумбрии. Недавно заняв свое место, он написал это письмо по своей доброй воле, всей душой желая мира. Он полагал, что мог бы сообщить королю Эйрику — да, он или его писец так и написал «королю» — нечто такое, что ему будет интересно узнать. Он писал, что мог бы прибыть в Йорк для разговора.

Гуннхильд нахмурилась. Это было странно. Знал ли об этом Эдред? Возможно, нет. Ему частенько приходилось позволять своим людям в этих дальних частях королевства делать то, что они считали нужным, не тратя лишнего времени на продолжительные пересылки донесений в Уэссекс и обратно.

Она отправила гонца, велев передать ее собственные слова: Эйрик ушел в плавание, но должен возвратиться в конце лета или в самом начале осени; перед отплытием он сказал, что в этом походе не будет тревожить английские берега. Это была чистая правда. (Гуннхильд убедила его в этом.) Неразумно было раздувать пригасшее пламя гнева у себя под боком, когда добычи хватало во многих других местах.