Она поднялась на возвышение и села рядом с Хрутом. Принесли еще напитков; и мед, и вино. Кубки были серебряными, и их украшали изображения, похожие на вытканные на гобеленах.

Эзур почти все время молчал. Зато Гуннхильд и Хрут оживленно разговаривали. Хрут всегда слыл отличным остроумным собеседником. Он рассказал королеве о своих предках — среди них был знаменитый герой король Рагнар Волосатые Штаны и знаменитая женщина Ауд Задумчивая, — о своем владении в долинах к западу от Большого залива, а также и о своем деле с наследованием сотни марок, которое совпало с желанием отправиться за море и завоевать себе имя, о том, что они плыли в Норвегию, борясь со встречными ветрами, отчего плавание заняло у них целых три недели. Она видела в его глазах, слышала в его голосе, насколько долгим показался ему этот срок.

Она же, со своей стороны, имела бесконечно много того, что могла рассказать ему о своей жизни — очень тщательно отбирая эпизоды, — и о том, что было ей известно об остальном мире. Это захватило ее собеседника.

Было еще совсем рано, когда Эзур сказал, что ему хочется спать. Эдмунд отвел его куда-то в другую часть дома к закрытой богатым пологом кровати. А Гуннхильд и Хрут продолжали разговор.

В конце концов она сказала, полностью осознавая, что она делала и какой властью владела:

— Нынче ночью ты пойдешь со мною наверх; мы будем вместе.

— Будет так, как ты захочешь, — ответил он, правда, голос его прозвучал не очень твердо. Но когда она улыбнулась ему, он улыбнулся в ответ. При этом свете она не казалась слишком уж старой.

Они взяли с собой подсвечник о трех ветвях. Когда же они оказались в спальне королевы, она сразу заперла дверь и шагнула к нему. Мужчина поставил подсвечник на пол и схватил ее в объятия. С головы Гуннхильд спал платок, открыв блестящие, черные как ночь волосы, в которых лишь кое-где льдисто блестели серебряные нити. Нет, эта королева вовсе не была старухой, нет, еще нет.

Он был горяч, силен, как бык, и быстро научился тому, что она любила. Вскоре она забыла обо всем, охваченная почти такой же дикой страстью, какую испытывала с Эйриком. И после всего они уснули.

Пробудившись поутру, они оделись и спустились вниз, чтобы съесть хлеба и утолить жажду. Как обычно, у входа в сени стояли два стражника. Гуннхильд остановилась перед ними, посмотрела в глаза каждому и сказала ласковым голосом:

— Если вы что-нибудь кому-нибудь скажете обо мне и Хруте, то самое меньшее расстанетесь с жизнью.

Оба принужденно кивнули. Конечно, было невозможно удержать от болтовни слуг, девок, рабов и им подобных, но ведь они всегда болтали языками. Люди благородного происхождения не слушали таких сплетен или делали вид, что не слушали.

Эзур попросил позволить ему жить у родственников, которые его пригласили. Гуннхильд разрешила. И все полмесяца они с Хрутом почти все время проводили вдвоем.

Он выгрузил с корабля свои товары и под конец гостевания приказал доставить королеве свой подарок: сотню локтей сукна и двенадцать плащей из овчины, коими славилась Исландия — в знак благодарности за ее доброту к нему, как он объяснил тем, кто приплыл вместе с ним. Гуннхильд поблагодарила его. Они смогли ненадолго остаться наедине, и Хрут успел поцеловать ее и проговорить собственные слова благодарности. Этот поцелуй долго горел на губах королевы.

— Это не прощание, — прошептала она. Отныне им предстояло спать порознь, но за минувшее время ей удалось несколько утолить снедавшую ее жажду. Хотя она ощущала какую-то боль оттого, что ей предстояло сейчас отправиться к королю. По ее приказу тридцать людей сопровождали Хрута, когда он пошел туда, чтобы предстать перед Харальдом.

— Что ж, Хрут, — сказал Харальд, — похоже, ты все еще хочешь, чтобы я сдержал свое обещание.

Так Хрут стал одним из ближних дружинников.

— Где я буду сидеть? — спросил он.

Король вздохнул.

— Пусть с этим разберется моя мать.

Гуннхильд указала ему место среди самых знатных. Вполне понятно, что муж такого ранга мог время от времени обращаться к ней, спрашивать ее советов по различным поводам и даже разговаривать наедине. А то, что он иногда забавлялся с какой-нибудь девкой, помогало почти совсем избавиться от подозрений.

Хрут действительно оказался разумным человеком, как и сказала с самого начала Гуннхильд, и хорошо поладил со всеми. Он провел ту зиму в прекрасном настроении и большом почете.

Сильные снегопады и бешеные штормы делали плавание по морю почти невозможным. Так что до самой весны Хрут не знал, что Соти недавно отплыл в Данию и взял с собой те деньги, о которых шла тяжба. Он сразу же пошел к Гуннхильд.

— Я дам тебе два драккара с командами и, кроме того, самого смелого воина из всех, которые у нас есть, Ульва Немытого, распорядителя по приему гостей, — не скрывая удовольствия, сказала королева.

Хрут знал, кого она имела в виду: предводителя особой дружины, которую король посылал разыскивать и убивать его врагов, а также выполнять другие опасные поручения.

— Но сначала, конечно, посети короля.

Хрут немедленно отправился к королю и рассказал ему, как обстоят дела.

— Теперь, я думаю, мне остается только отправляться за ним вдогонку, — закончил он.

— Какую помощь предложила тебе моя мать? — спросил Харальд.

— Два корабля и Ульва Немытого как командира воинов.

— Это разумно. А я дам тебе еще два корабля с хорошей дружиной. И все же, я думаю, тебе не покажется, что ты взял с собой слишком большое войско.

Подготовка к плаванию прошла очень быстро. Король Харальд собственной персоной спустился в гавань проводить Хрута. Гуннхильд стояла на причале и, не обращая внимания на холодный ветер, провожала взглядом корабли, пока последний не скрылся из виду. Она возвращалась домой погруженная в размышления. Она могла сделать для него кое-что еще, чего не мог или не смел никто другой. Ласточка снова собиралась в полет.

Куда менее дружественно король относился ко многим другим. В конце концов, и они не питали большой любви к Эйриксонам. Как только Гуннхильд снова принялась плести свою сеть, в нее стали попадать известия о различных неприятностях. Самые первые начались, как только сошли снега и короли смогли возобновить объезды своих владений. Харальд со своими людьми отправился в имение лендрманна Йисли Гуннарсона, находившееся на востоке, в Хаддингьядаларе. Дружинники промокли под дождем, их облепило мокрым снегом, и все замерзли донельзя. Король предупредил о своем приезде заранее, дом и надворные постройки были готовы для приема гостей. Однако Йисли встретил их неприветливо, и, хотя недостатка в мясе и напитках не было, настроение на пиру было сумрачным.

— Что вас всех тревожит? — спросил наконец Харальд.

— Все указывает на то, господин, что этот год тоже выдастся плохим, — ответил Йисли. — Интересно, как долго так будет продолжаться?

— На все воля Божья.

— Кое-кто поговаривает, что боги гневаются за то, что сделали с их святилищами.

— Языческий вздор! — вспыхнул было король, но обуздал свой гнев. — Как только народ впустит в свои сердца свет Христовой веры, все сразу же наладится.

— Доныне все было хорошо, — ответил лендрманн. Крепко сжатый узловатый кулак, лежавший на его колене, казался воплощением упрямства. — Есть люди, жалеющие о Хоконе. Я говорю только правду, господин. Я мог бы солгать или умолчать об этом, но это было бы недостойно тебя, не так ли?

Да, думала Гуннхильд, большинство норвежцев, принявших новую веру в годы правления Хокона, похоже, сделали это только ради него, потому что он был таким, каким был. Однако их было немного, и в конце концов он сдался, потому что он был таким, каким был.

Ее сыновья не уступили бы, подобно ему. Но вряд ли хоть кто-нибудь решит принять крещение, чтобы порадовать их; искренне ли надевая крест или продолжая втайне приносить кровавые жертвы. Доставлять новых миссионеров означало подвергать священников большой опасности. Убийство даже одного из них может послужить причиной для войны между королями и бондами. Нет, ее сыновьям еще долго придется — ради собственного блага — воздерживаться от разрушения языческих святынь и, вне всякого сомнения, одинаково обращаться с людьми, каким бы богам они ни поклонялись.