Гуннхильд кивнула. Для нее в этом не было ничего удивительного. Зато ее удручало то, что эти слова произнес именно этот человек.

— Да, это знак, — сказала она, — наподобие того кашля, который может предвещать кое-что похуже.

Аринбьёрна уже не нужно было подталкивать; дальше он говорил сам.

— Мне кажется, королева, что это изнурительная болезнь. Слишком много норвежцев устали, голодны, охвачены скорбью, злы. Я даже слышал разговоры о том, что сыновья Эйрика — неудачники, что языческие боги мстят им.

Она не могла более удерживать ярость:

— Да как они смеют!

Аринбьёрн между тем продолжал:

— И эти разговоры, королева, ходят не только среди низкорожденных. Многие знатные люди говорят то же самое. Об этом ты и твои сыновья должны знать даже лучше меня. — И наконец у него вырвалось: — Почему ни один из них до сих пор не завел себе королеву?

— Они не нашли ни одной девы, которой могли бы оказать такую честь. — Это был единственный ответ, который Гуннхильд могла ему дать.

— Ни одного дома, который счел бы такой союз за честь для себя, — ответил воин, привыкший постоянно рисковать своей жизнью. — Разве это неправда, королева? Многим ли великим домам они теперь могут доверять? Было бы крайне неблагоразумно свататься к деве, отец которой ненавидит жениха.

— Я знаю, — ровным голосом сказала Гуннхильд. Она говорила своим сыновьям то же самое и чуть ли не теми же словами.

— Прости меня, королева. Я наговорил лишнего.

Она ответила ему кривой, чуть ли не жалкой улыбкой.

— Вовсе нет. Скорее, я благодарна тебе за прямоту. То, что ты сказал, не выйдет за эти стены. Но каждое слово останется во мне.

Получив такое ободрение, Аринбьёрн решил сделать еще один серьезный шаг.

— Королева, я знаю, что на обеих сторонах имеются люди, которые с радостью взялись бы за посредничество для восстановления мира.

— Посмотрим, — ответила Гуннхильд.

Ей необходимо было подумать об этом.

Еще до возвращения Харальда пришел корабль с Оркнеев; вероятно, последний в этом сезоне. Кормчий сообщил ей, что ярл Льот Торфинсон умер.

Шотландцы постоянно пытались изгнать его. Однажды, когда он объезжал свои владения в Кэйтнессе, они с большим войском направились против него на север. Хотя враги превосходили его войско численностью, Льот дал сражение и обратил их в бегство. Но многие из его людей, оставшихся в живых, оказались сильно израненными, и он не меньше прочих. Он вернулся на острова, но его раны загноились, началась лихорадка, и, пролежав недолгое время в бреду, он скончался в своей постели.

Дочь Гуннхильд снова овдовела. Пока что никто не попросил ее руки. Пошли даже разговоры, что она несет гибель своим мужьям.

Гуннхильд не раз задавалась вопросом, за что боролись боги: то ли за власть над людьми, то ли за самое свое существование?

Одерживая победы в землях мавров и арабов, Христос теперь изгонял богов из Дании и одновременно наступал на восток. Да, за его спиной они еще удерживали власть над Западными островами и Исландией, но, как только сдастся их прародина на материке, падут и эти дальние заставы. Пока что о нем очень мало знали готы, а шведы еще меньше. Но он мог оставить этим народам их священные рощи, их окровавленные алтарные камни, пока не сможет окружить их через Норвегию. Стоит ему захватить эту цитадель, и весь север окажется открытым перед ним.

Боги сопротивлялись, используя в качестве оружия погоду и своих приверженцев. Они заставили его остановиться. Но как долго это могло продолжаться? Если Христос всемогущ, почему его воины не сметают все на своем пути?

По правде говоря, ее сыновья вовсе не были святыми. Они радели за Церковь, главным образом, поскольку видели — мать научила их видеть, — что она могла заставить упрямых бондов опускаться на колени и склонять головы к ногам короля. Эрлинг был наиболее богобоязненным из всех, но и его рвение также начало слабеть, когда он понял, насколько малых успехов они добились. Не могло ли оказаться так, что Христос отказывал в помощи таким христианам, как они? Тогда почему он даровал ее таким, как Харальд Синезубый?

Она знала короля датчан слишком хорошо, чтобы верить, будто вера в его сердце была чище, чем вера Харальда Серой Шкуры.

А может быть, правы язычники? Они считали вполне достаточным установить святилище Христа в Осгарде и поклоняться ему, как и всем остальным. Не мог ли он быть родственником богов, решившим ниспровергнуть их, — вторым Локи?

Гуннхильд так давно жила рядом с неведомым, что хорошо понимала: она не знает. Ее кидало в дрожь от мысли о том, что и никто другой не знает и никогда не узнает. Нельзя было дать этой мысли ослабить себя, но продолжать свою борьбу! Гуннхильд ощущала, что время стоит у нее за спиной, вплетая морозное серебро в ее волосы.

И меч, и псалом — оба оказались бессильны против ярла Хокона. Но у нее был собственный путь, Старый Путь.

Именно так она разыскала Рёгнвальда Длинную Кость — с тех пор прошло больше лет, чем ей хотелось бы сосчитать, — и обрекла его на смерть. Он был колдуном. Хокон же всего лишь язычник. Она пойдет к нему так же, как шла к Рёгнвальду, в образе не ласточки, но тени, а сама же во плоти в это время будет бодрствовать и творить колдовство.

Приближалось осеннее равноденствие, после которого дни становились короче ночи. Той ночью призраки и духи выходили за пределы своего мира. Их можно было слышать в шуме ветра, мимоходом замечать во мраке. Над землей неторопливо летали холодные голубые огни, из могил доносились стоны, люди клали на пороги домов кремень и сталь и не выходили за заложенные засовами двери.

Снова Гуннхильд велела всем покинуть свой дом, сказав, как всегда, что будет молиться и размышлять в одиночестве. Если кто-то и уловил чуть слышные звуки песни или удары бубна, должен был, конечно, считать, что странные звуки доносились из тьмы. Ну, а если у кого-то оказывалось другое мнение, тот или та считали за лучшее держать языки за зубами.

Снова она размачивала сушеные грибы. Снова она скидывала одежду. Воздух показался ей гораздо холоднее, чем некогда в прошлом. Но ведь и она больше не была девушкой с гладкой кожей, высокой грудью и крепким плоским животом. Она распустила свои седеющие кудри, чтобы прикрыть то, что удастся. Она взяла перья орла, когти кота и зубы волка. Она поела священной пищи. Она била в бубен и пела, приплясывая все время в одном направлении вокруг высокого трехногого табурета, на котором стояла зажженная лампа, ни на мгновение не отрывая взгляда от пламени. Почувствовав, что началось прозрение, она отложила бубен, взяла покрытую вырезанными рунами кость в руки, села на пол и запела, раскачиваясь:

— Хокон Сигурдарсон, я созерцаю тебя, я слышу тебя, я ночной ветер, я неизбежная зима, я твоя смерть. Ты не ведаешь меня, ты не ведаешь меня, ты не ведаешь меня, ибо я твоя погибель, Хокон Сигурдарсон. Я ищу тебя, я ищу тебя, я ищу тебя…

Она скользнула в язычок пламени.

Тонкий серп месяца карабкался в небо неподалеку от белой вечерней звезды. Почти все небо было закрыто рваными тряпками облаков. Между ними Гуннхильд высмотрела еще несколько звезд, невыразимо далеких и холодных, как лед. Земля откатывалась вниз — огромное темное пятно, в котором стальными полосами поблескивали фьорды. На западе мерцало неугомонное море. Она летела вечно, но полет ее не занимал ни единого мгновения, и в это же время там, в доме, она раскачивалась из стороны в сторону, и пела, и терпела боль, неизбежно сопровождавшую колдовство.

Впереди, черным пятном на темном, бушевал шторм. Но вон заблестел огромный Траандхеймс-фьорд. Она устремилась вниз, к Хлади.

Из шторма выехал некто навстречу ей. Жеребец его был черным, с пылавшими, словно угли, глазами; его грива развевалась на ветру, по которому конь скакал галопом. Полы плаща наездника хлопали, подобно крыльям ястреба. На шлеме и кольчуге играли отсветы мимолетного света. По копью, которое наездник держал в руке, вдруг заструилась кровь. Яростный вопль разорвал небо.