На столе стояли многочисленные сальные свечи в подсвечниках. Их запах смешивался с запахом жареной свинины, разложенной на досках. Когда на улице темнело, зажигалось множество ламп, подвешенных к потолочным балкам. На стенах висели богато вытканные гобелены. Вместо ям для огня, в середине зала был сооружен каменный очаг, топившийся толстыми поленьями, так что пол можно было, не опасаясь пожара, застилать ароматным можжевельником. Когда наступит зима, думала Гуннхильд, в этом зале станет куда холоднее и сырее, чем в опрятном, хотя и маленьком домишке какого-нибудь бонда — здесь, в Англии, их называли йоменами, — зато вид у этого помещения был воистину королевский, ну, а она сможет одеваться в самые прекрасные меха.

Дверь открылась. Вероятно, одновременно распахнулась и наружная дверь — порыв холодного ветра заставил заметаться пламя в очаге. В зал вошел привратник.

— Господин, — обратился он к Эйрику, — пришел хёвдинг Аринбьёрн, чтобы увидеться с тобой. — Он замялся было, но потом добавил: — У него, должно быть, важное дело. Он привел свою дружину, и все вооружены.

Сердце в груди Гуннхильд заметалось, как огонь в очаге. Выражение костистого лица Эйрика не изменилось.

— Впусти его, — ровным голосом сказал он.

Вход в зал скрывался в полутьме, но Гуннхильд все же разглядела, что следом за Аринбьёрном вошли одиннадцать человек. Тускло мерцали шлемы и кольчуги. Аринбьёрн шел впереди. На нем не было кольчуги, лишь на плече висел меч. Он остановился по правую руку от короля.

Эйрик довольно натянуто улыбнулся.

— Приветствую тебя, — сказал он. — Чего ты хочешь?

Ответ был уверенным, как подступающий прилив:

— Я привел сюда человека, проделавшего дальний путь, чтобы заключить мир с тобой. Господин, тебе делает честь, когда твои враги по своей собственной воле приходят из отдаленных стран, потому что не могут выносить бремя твоего гнева. Поступи с этим человеком как подобает благородному мужу. Даруй ему свое прощение, ибо он оказал тебе почет, тот, который пересек великие моря, покинув дом и родную землю, не имея иных причин для этого плавания, кроме желания вернуть твое расположение.

Эйрик ждал, прищурив глаза. Гуннхильд почувствовала, как ее охватывает ликование.

Спутники Аринбьёрна подошли поближе. Над всеми возвышался один, безоружный, которого Гуннхильд узнала сразу. Эгиль сильно облысел, борода у него стала седой, как шкура старого волка, но его фигура оставалась все такой же могучей, а грубое, словно топором вырубленное лицо — таким же уродливым. На одно сердцебиение их взгляды встретились, а затем черные глаза обратились к бледно-голубому, как зимний лед, взгляду короля.

— Как смел ты появиться предо мною? — полушепотом проговорил Эйрик, и его голос был подобен звуку, с каким меч извлекается из ножен. — Когда мы в прошлый раз расстались с тобой, это произошло при таких обстоятельствах, что ты должен был понимать — я заберу твою жизнь, как только у меня появится такая возможность.

Исландец двинулся вперед, прошел вдоль стола. Сначала он не говорил ни слова. Гуннхильд слышала сдавленное дыхание своих сыновей. Они доселе не встречали этого человека, но много слышали о нем. Люди на скамьях сидели, словно застывшие, пока Эгиль проходил мимо них. Вот его огромная фигура загородила почти весь очаг. Гуннхильд потянулась было за ножом, лежавшим возле доски со свининой, и лишь с трудом взяла себя в руки. Бесполезно пытаться зарезать его этим игрушечным клинком. А вот Эйрик должен совершить ту месть, ради которой ее заклинания летели за безбрежные моря, чтобы затуманить рассудок Эгиля.

Огоньки свечей отразились в лысом черепе, когда Эгиль опустился на корточки и обнял колени Эйрика. Король сидел неподвижно.

А затем Эгиль произнес своим летучим и глубоким голосом, иметь который у него не было никакого права:

«Это Аринбьёрн научил его, что делать, — билась в голове Гуннхильд одна и та же мысль, — Аринбьёрн, который не способен нарушить верность ни одному человеку, с кем оказался связан».

Эгиль умолк, поднялся на ноги и отступил, чтобы встать рядом с другом.

Эйрик заговорил все так же тихо, но теперь его голос был твердым, как сталь. Кроме его слов, Гуннхильд не слышала ни звука; лишь негромко потрескивали дрова в очаге.

— Мне не требуется считать те преступления, кои ты содеял против меня. Их столь много и они столь тяжки, что любого из них достаточно, чтобы за него лишить тебя жизни. Здесь ты можешь найти только смерть. Ты должен был знать заранее, что от меня тебе не будет даровано никакого прощения.

Гуннхильд не могла больше сдерживаться; она обязана была предупредить любой план, который мог придумать Аринбьёрн.

Она резко повернулась к мужу.

— Почему ты не казнишь Эгиля сразу? — крикнула она. — Или ты забыл, король, о том, что он сделал: убил твоих друзей и родственников, да, это он убил твоего сына и настроил против тебя ближайших сподвижников! Да ведь никто даже не слышал, чтобы подобное было когда-либо содеяно против короля!

— Если Эгиль причинил вред королю, — сказал Аринбьёрн, — то он сможет возместить его, создав прославляющую короля поэму, которая будет жить вовеки.

— Мы не станем слушать его восхвалений! — завопила Гуннхильд. — Господин, прикажи схватить Эгиля и отрубить ему голову. Я не желаю больше слышать о нем, не желаю больше видеть его!

И вновь ей ответил Аринбьёрн:

— Король никому, и даже тебе, не позволит подбить себя на какое бы то ни было недостойное дело. Он не позволит казнить Эгиля этой ночью, поскольку казнь после наступления темноты суть убийство.

И даже не простое убийство, Гуннхильд хорошо знала об этом. Когда же она услышала слова Эйрика, злоба перехватила ей горло, словно ременной петлей.

— Да будет так, как ты желаешь, Аринбьёрн. Сегодня вечером Эгиль может уйти. Отведи его к себе домой и приведи обратно поутру.

— Благодарю короля за великодушие. — Аринбьёрн сделал паузу, а затем продолжил: — Мы надеемся, господин, что завтра положение Эгиля предстанет в лучшем свете. Ибо если Эгиль и сделал тебе много дурного, то у него имелись для того причины: те беды, которые он претерпел от твоего дома. Ваш отец лишил жизни его дядю Торольва, достойного человека, и сделал это без всякого основания, а просто поверив клевете нескольких негодяев. Ты сам, король, отказал Эгилю в законных правах в его тяжбе против Айсберга-Энунда, пытался лишить его жизни, убивал его людей, отнял его собственность, даже объявил его вне закона и изгнал из страны. Эгиль не тот человек, который согласится кротко сносить преследование. Любой, кто судит человека, должен принимать во внимание и то, что ему пришлось пережить. Теперь же я пойду с Эгилем в мой дом, где он останется на эту ночь.

— Вы можете идти, — одними губами ответил Эйрик.

Аринбьёрн, его гость и его спутники удалились. Они сделали это, соблюдая все правила, однако отблеск огоньков свечей на кольчугах был хорошо заметен в полумраке.

Эйрик молчал. Никто в зале не смел пошевелиться.

Нужно остаться с ним наедине, думала охваченная гневом Гуннхильд, она будет бранить его, подгонять, пустит в ход все свои хитрости, которые когда-либо влияли на него.

Нет, одернула она себя, ей следует быть осторожной. Его лицо было непроницаемо, но она-то знала, до какой степени он разъярен. Если бы она слишком настойчиво попыталась убедить его, то этот холодный гнев мог бы обернуться против нее. В таком случае пройдет немало времени, прежде чем муж снова станет прислушиваться к ее словам. Лучше всего будет как следует продумать, что и как ей следует делать утром.