ПОЭТУ, ПРИСЛАВШЕМУ МНЕ ОРЛИНОЕ ПЕРО Да, это ль час не величавый! Днем этим светлым верит ум, Что ныне доля вечной славы Вмешалась в злободневный шум. Ведь в столь укромном месте этом Я поднял, не склонясь челом, Что брошено сюда поэтом И что обронено орлом! Ведь кинуть в грудь единоверца Чете победной мысль пришла — Строфу из собственного сердца, Перо из своего крыла! Привет вам, присланным из дали Перу, строфе! Вы в облаках, О гости славные, витали, Парили оба в небесах! ПАСТУХИ И СТАДА В долине, где брожу я каждый божий день, Царят безмолвие, спокойствие и лень. В ней словно светится улыбка примиренья. Я забываю там тревоги и волненья, И, если б звон серпов не оглашал поля, Мне показалось бы, что вымерла земля. Создать идиллию природа тут стремится: На ветке ссорится со снегирем синица; Мелькает зяблика задорный хохолок; Цветет боярышник, цветет лиловый дрок; Здесь — мхи веселые, там — черные граниты. В поэме у творца противоречья слиты. Порою, как Гомер, он повторять не прочь, Но только лес, цветы, моря, зарю и ночь! Вот лужа морщится, букашек устрашая, Стараясь сделать вид, что и она большая. О, суета! Увы, не ведает она, Что океана ширь с любой скалы видна. Порой встречаюсь я с пастушкой у дороги: Лазурные глаза, в росе босые ноги, На вид совсем дитя. Она пасет овец. В убогой хижине живет ее отец, А сестры целый день прядут неутомимо. Уже смеркается. Когда иду я мимо, Пугает девочку мой скорбно сжатый рот, Но все-таки она улыбку робко шлет, А я приветствую невинность молчаливо. Благоухает луг. Барашки шаловливо Резвятся у кустов, цепляясь за сучки, И белого руна пушистые клочки, Как пена легкая, над головой взлетают. Я дальше прохожу. Барашки в дымке тают. Над серою землей вечерняя заря Бесшумно стелется крылом нетопыря. Там, позади меня, где тьма долину скрыла, Звенит в тиши полей напев пастушки милой; А пред моим лицом, как сторож вековой Подводных рифов, скал, медуз, травы морской, Неугомонных волн и пены их летучей, Стоит пастух-утес, на лоб надвинув тучи, И, гулу вечности внимая, смотрит он, Как в нимбе призрачном на темный небосклон Луна торжественно и важно выплывает; А ветер между тем сердито завывает И гонит грозную, высокую волну, Барашков белых шерсть вздымая в вышину. Джерси, Грувиль, апрель 1855
«Я для тебя цветок сорвал на дикой круче…» Я для тебя цветок сорвал на дикой круче, Нависшей над волной соленой и кипучей. Он мирно расцветал в расщелине скалы, Куда находят путь лишь горные орлы. Во мгле купался мыс. Как поле битвы жаркой, Победу одержав, мы украшаем аркой, Так сумрачная ночь из медно-красных туч, В том месте, где тускнел прощальный солнца луч, Воздвигла гордый храм. На горизонте тая, Испуганно неслась по морю лодок стая, А кровли прятались в лощине между гор, Как бы боясь привлечь сверканьем чей-то взор. Я для тебя цветок сорвал, о дорогая! Его вскормила грудь недобрая, сухая. Как бледен он! Похож на терпкий запах мхов Чуть слышный аромат неярких лепестков. «О бедный мой цветок! — подумал я. — С вершины Низвергнешься ты вглубь таинственной пучины. Там тонут корабли и тают облака… Как океан, душа людская глубока. Умри же на груди, где целый мир таится! Ты небом создан был, чтоб в океане скрыться, А я, как дар, отдам тебя любви земной». Бежал за валом вал. Последний луч дневной Тихонько угасал, и мгла ползла угрюмо. Какие мрачные во мне теснились думы, Когда я вниз глядел, в чернеющий провал, И трепет вечера душой овладевал! «Певучая строфа!..» Певучая строфа! В былые времена Летела ты к цветам, воздушна и нежна, Кошницу полную весны опустошая; То золотой пчелой, то мотыльком порхая, Любовь ты сеяла, в полях сбирала мед И к синим небесам стремила свой полет; Рядилась ты в лазурь, глаза твои сияли, И песни, как друзья, на зов твой поспешали: «Ко мне! Поют холмы и долы! День встает!» И, светлая, смеясь, резвилась ты. Но тот, Кто в сумраке пещер зловещих обитает, Где скудно светит день, где ад во мгле пылает, Поэт, стареющий до срока, чей удел — И муки творчества и скорбь житейских дел, Искатель черных бездн, преследующий тени, — Он руки вдруг простер из-под пещерной сени И, на лету тебя стремительно схватив, Глухой к твоим мольбам, унес от милых нив, Похитил, всю в слезах, у сладостных идиллий, У рощи и ручья, у пчел и нежных лилий, У всех, кому несла восторг, любовь, мечты… Царицей-узницей отныне стала ты Во тьме его души, как в сумраке темницы. Проходят пред тобой видений вереницы; В них свет небес и мрак подземной глубины. На троне бронзовом сидишь ты. Точно сны, Неуловимые текут воспоминанья О долах, что полны веселья и сиянья… Суровый страж теперь твой бережет покой. И в час, когда вокруг трагедий черный рой Листает перечень страстей во мгле угрюмой, — Как Прозерпина, ты полна зловещей думой. |
