Чрез месяц этот шут вошел в собор при звоне

Больших колоколов и в волнах благовоний.

Не опуская глаз, мадонне он предстал.

Епископ митрою торжественной блистал,

Как в белом саване, в безгрешном облаченье

В алтарной глубине с улыбкой всепрощенья

Распятый грешную толпу благословил.

И негодяй Христу позор свой предъявил.

Как волк, которому кровавый ужин сладок,

Он, закрутив усы, сказал: «Я спас порядок.

Я сонмам ангельским как равный предстаю.

Я спас религию, династию, семью».

И в дьявольских очах, не чувствующих срама,

Блеснула влага слез… А вы, колонны храма,

Ты, круча Патмоса, где плакал Иоанн,

Ты, пламеневший Рим, когда Нерон был пьян,

Ты, ветер, дувший вслед Тиберию-тирану

На Капри, ты, заря, проснувшаяся рано,

Ты, северных ночей немая чернота!

Признайтесь, что палач не превзошел шута!

Ты, море, бьющее о скалы,

Где я сложил крыло, усталый,

Где побежден, но не разбит, —

Что в неумолчном нетерпенье,

В блестящих брызгах, в мрачной пене

Мне вечный голос твой трубит?

Ты здесь бессильно. Бейся тщетно,

За валом вал гони несметный,

Позволь мне грезить и страдать.

Увы! Все волны в океанах

Не смоют пятен окаянных,

Не смогут мертвых обрыдать!

Я знаю: чтоб меня рассеять,

Чтобы печаль мою развеять,

Ты говоришь: «Смирись, поэт!»

Но ты само бушуешь гневно.

Что значит этот гул вседневный?

В нем только соль, в нем грязи нет.

Ты в мощь свою безумно веришь.

Ты обожанье наше меришь

Огромной мерой волн крутых.

Ты в мирный день полно лазури.

Ты брызгами священной бури

Смываешь сотни звезд златых.

Меня ты учишь созерцанью,

Показываешь волн мерцанье,

И мысов блеск, и мачт стволы,

И гребни волн, что, нарастая,

Белы, как белых чаек стая

На выступе крутой скалы,

И за рыбачкой босоногой —

В лазури парус одинокий,

И труженика моряка,

И пену в яром наступленье,

И все твое благоволенье,

И весь твой гнев издалека.

Ты говоришь: «Усни, изгнанник;

Кинь в волны посох, бедный странник;

Залей огонь, смири свой стон;

Отдай мне душу без возврата!

Я убаюкало Сократа,

Со мною кроток стал Катон».

Нет! Уважай чужую горечь!

Ты дум моих не переборешь,

Не устранишь свершенных зол.

Мое отчаянье мне ближе.

Дай волю мне. Я ненавижу

Твой праздный, дикий произвол.

Ведь это ты, на горе людям,

Вступило в заговор с бессудьем

И, как презренная раба,

Несешь в Кайенну, на понтоны,

Людские семьи, сонмы, стоны,

Судов пловучие гроба!

Ведь это ты несчастных гонишь,

И в черной пропасти хоронишь

Всех наших мучеников ты!

Там в смрадных трюмах нет соломы.

Там только пушки мечут громы,

Распялив бронзовые рты.

И если эти люди плачут

И скорбь свою в лохмотьях прячут,

Ты тоже тайный их палач.

Ты стало скаредным и жадным,

Ты шумом слитным и нескладным

Глушишь навеки этот плач!

О всем, что видела, история расскажет —

И тотчас на ее ланиты краска ляжет.

Когда очнется вновь великий наш народ,

Чтоб искупительный свершить переворот,

Не покидай ножон, кровавый меч возмездья!

Не подобает нам одушевляться местью,

Чтобы предателя прогнать в пределы тьмы.

К урокам прошлого прислушаемся мы.

Воспоминанья в нас тревогу порождают:

Жандармы с саблями, глумясь, сопровождают

Тележку черную под барабанный бой.

Толпа кричит: «Казни!» На улице любой,

На крышах, на мостах — людских голов плотина.

На Гревской площади сверкает гильотина,

Ударил нам в глаза ее косой резак.

Виденье мрачное стоит у нас в глазах!

Мы утверждали мир. Мы шли неколебимо.

У каждого был труд почетный и любимый.

Поэт о людях пел. Трибун их звал вперед.

И эшафот, и трон, и цепи в свой черед —

Все разрушалось в прах. Исчезли злость и горе.

Мы твердо верили, что с пламенем во взоре

Все человечество за Францией следит.

И вот явились те. Явился он, бандит,

Он, воплощенное бесчестие. И сразу

Распространил пожар, мучительство, заразу

Наживы рыночной, и подкуп, и обман,

Швырнул в грядущее горсть мерзостных семян.

И милосердие, исполнено боязни,

Дрожит от этих слов ужасных: «Мщенье! Казни!»

Щетинится мое разбитое крыло;

Меня в грядущее раздумье увело.

Изгнанник, весь в крови от придорожных терний,

Закрыл я лоб рукой, бездомный, в час вечерний.

Встань, ясноокая, в день славного труда,

Встань, Революция! Но только никогда

В ответ на пылкое твое негодованье

Ты Человечности не отвергай воззванья!

Когда, перед тобой поверженная ниц,

Вновь попытается она прикрыть убийц,

Будь к ней почтительна, забудь веленье гнева,

Призыву матери внемли покорно, дева!

Ты, юный богатырь, ты, сеятель и жнец,

Ты, богом посланный глашатай и гонец,

Скосивший в краткий срок невзгоды вековые,

Бесстрашный, праведный, явившийся впервые,

Как некий великан, достойный римских дней,

С Европой дравшийся, сломавший троны в ней

И королей в бою швырявший друг о друга,

Ты, будущих веков предтеча и порука,

Свободы верный страж, воздвигнувший Террор,

Необходимости карающий топор,

Ты, горн, пылающий для будущих столетий,

Таким и будь вовек, год Девяноста Третий!

А в будущем ничто сравнить с тобой нельзя.

Ты шел в истории, пылая и разя;

Но, сам родившийся из недр того режима,

Где все от ужаса лежало недвижимо,

Воспитанный в тисках, сам не волён в себе,

Дитя монархии, ты в яростной борьбе

Лил кровь, как и она. Ее столетний ужас,

В твоем палачестве невольно обнаружась,

Казнил Людовика и уничтожил трон,

Но над тобой самим царем остался он.

Благодаря тебе, мы, первенцы свободы,

Иное поняли за прожитые годы.

Мы верим: мирный труд во Франции царит,

В ней пламенник любви немеркнущий горит.

Лишь братство чистое, лишь слово христианства

Начертаны в сердцах, что знают постоянство:

«Любите ближнего». Мы братья! Наша мысль

Недаром ринулась в такую даль и высь

Она ведет вперед, она благословляет

И кротость высшую и в гневе проявляет.

Лишь в этом явственен ее открытый лик.

Быть победителем — нетрудно. Будь велик!

Схватив предателя с лицом белее мела,

Мы правый приговор ему подпишем смело:

Презренье, но не казнь! Забудь, народ, скорей,

Навеки упраздни забавы королей;

Не надо виселиц, кровавых плах и пыток.

Грядущим племенам предвозвещен избыток

Согласья, радости, немеркнущей любви,

Простершей каждому объятия свои.

Для каждого, кто жив, прощение возможно.

Иль ради личности столь малой и ничтожной

Потухнет на земле великая заря?

Иль не было Христа, или Вольтер был зря?

Иль после всех трудов и всех усилий века

Нам не священна жизнь любого человека?

Или достаточно мгновенных пустяков,

Чтобы свести на нет труд двадцати веков?

Суд должен быть суров, но суд не жаждет крови.

Пускай не судят нас за казнь еще суровей;

Пускай не говорят, что ради твари той

Косоугольный нож, рожденный темнотой,

Разбитый в феврале сорок восьмого года,

Из грязи палачом воздвигнут в честь народа,

Что опустился он меж красных двух столбов

Под небом, полным звезд, дарящим нам любовь!