XIV ФЛОРЕАЛЬ С весной, вернувшейся в зеленом флореале, — Где смерть нашел Дантон в предателе Реале, — Когда волнуются конюшня и загон, Когда ручей лучом в алмазы превращен, Когда с иголкою в руке вздыхает швейка, Которую манят лужайка и аллейка Идти цветы сбирать; когда у птиц любовь, Когда все яблони, весну встречая вновь, Как бы напудрены — маркизы перед балом, Когда, от спячки встав, Карл Шведский с Ганнибалом Твердят: «Пора!» — и мчат, спеша в кровавый бой, Строй батарей один, строй катапульт другой, — Я, я кричу: «Привет, о солнце!» Меж цветами Я слышу зябликов, щебечущих с дроздами: Все дерево поет. О, май! Как жизнь бурлит! Уводят Галлы в лес пугливых Ликорид; Всё блеск; и над людьми, чья дышит грудь глубоко, — Лазурь, громадное сияющее око!.. И травянистый луг зовет меня к себе; Я с жизнью примирен, я все простил судьбе; Я говорю: «Любить — и большего не надо!» Во мне, как и вокруг, волненье и отрада. Я птицам говорю: «Пичуги! Мелочь вы: Щеглы да снегири; любимцы синевы, Вы и не знаете меня, наудалую Порхая по ветвям сквозь зелень молодую Со стайками друзей — чижей, синиц, зуйков, Сверкая синью крыл и золотом хохлов; Хоть и прелестны вы, но глупы: ваше дело — Лишь петь невесть о чем и реять без предела, — И все ж мне дарите священный трепет вы! Когда я слышу вас из солнечной листвы, Я становлюсь крылат, и сердцем молодею, И бесконечностью, любовью полн, хмелею!» И вот иду бродить во власти дум и снов. Простор! Забвение! Шум листьев! Бычий рев!.. И вдруг — о Ювенал, ты представляешь это? — В кармане у меня отыщется газета; Взгляну в нее — и взор, летевший к небесам, Уткнется в ряд имен, что воплотили срам! Тут возвращаются и ужас и обида: Из рощ навстречу мне стремится Немезида — И яростная грудь сверкает из цветов. О долг, о Родина! Тут ваш я слышу зов! Тебе я нужен весь, о Франция! Ты — в ранах И требуешь от нас терзаний неустанных, Дыбишь нам волосы, велишь забыть весь мир И полный скорби взор не в голубой эфир Вперять, не в небеса, а в кровь твою святую! Встаю; исчезло все; я дрожь и трепет чую; Я вижу только мой терзаемый народ, Злодейства наглые, несчетных бед черед, Гигантов, мерзкими пигмеями плененных, Детей в тюремной тьме и женщин на понтонах, Сенат и каторгу, убитых, палача… И вот — бегу, цветы поблекшие топча, И солнцу говорю, горящему в зените: «Мне сумрак надобен!» — и птицам: «Замолчите!» И плачу! И крылом неукротимый стих В мой мрачный хлещет лоб, слетая с губ моих. И нет уже весны! Прочь, небо голубое! О скопище убийц, ведомое тобою — Сынком Гортензии, — вдвойне проклятье вам За то, что льнете вы к поэтам, к их мечтам! Проклятье вам, Тролон, Маньян и Фульд с Фостеном Вторым, за то, что вы кортежем, сплошь презренным, За грустным мудрецом влачитесь по полям, Обличья гнусные являя здесь и там! Проклятье палачам, что день мрачат безмолвный И множат ненависть в душе, любовью полной! XV STELLA [9] Однажды задремал я на песке прибрежном. Бриз разбудил меня своим дыханьем нежным, И я открыл глаза. Высокая звезда Сияла надо мной, лучиста и горда, В белесых сумерках, очарованья полных. Вдаль ветер убегал, разглаживая волны. Край тучки розовой лучами был согрет — И это был живой и полный мысли свет. Он согревал утес, прибой встречавший смело, И мнилось, что душа видна сквозь жемчуг белый. Ночь не ушла еще, но и во тьме горя, Полнеба обняла улыбкою заря. На мачте огонек светился, как стеклярус; Был черным весь корабль, и чистым, белым — парус. А чайки, на скалу спускаясь чередой, Следили за легко всходящею звездой — Небесной птицею, сверкающею странно. Душа подобного народу океана, Рычавшего внизу, к ней свой стремила путь, Дыханье затаив, боясь ее спугнуть. Великая любовь пространство наполняла, Трава у ног моих в смятении дрожала, Был слышен щебет птиц, и, счастья не тая, Цветок мне прошептал: «Она — сестра моя!» В тот миг, когда заря с остатком тьмы боролась, Я и самой звезды услышал ясный голос: «Да, я — звезда, чей свет встает к началу дня И очи жжет тому, кто хоронил меня. Я видела Синай, всходила над Тайгетом, Я — чистый изумруд, налитый дивным светом, В повязке золотой у ночи на челе. Рождаюсь я тогда, когда весь мир во мгле. О нации! Я вам Поэзией сияю. За мной шел Моисей, вела я Данте к Раю. Лев старый, океан, всегда в меня влюблен. Вставайте же смелей! Пред вами день зажжен. Сердца отважные! Мыслители! На башни! Пускай ваш взор горит! Глядите ввысь бесстрашней! Земля, расти хлеба! Жизнь, поднимись волной! Вставайте, спящие! То, что идет за мной, То, что зажгло меня предвестницей рассвета, — Свободы ясный лик, великий гений Света!» XVI ТРИ ЛОШАДИ Три лошади, к стене привязаны одной, Болтали. Первая — конь с мраморной спиной — Ценою тысяч в сто, как фаворит Эпсома, Вскричала: «Sum qui sum» (латынь скотам знакома) [10]И сбруей золотой бахвалилась. Сто раз Ей руки белые ласкали ног атлас, И чуяла она, как женский взор влюбленный К ней, чистокровной, льнет с трибуны ослепленной. Зато и собственник имел доход большой. Коня военного узнали бы в другой: Лошадка-чудище, железная скотина, Что «скакуном лихим» зовется у Расина, Дыбясь, узду рвала, от радости пьяна, Двойною гордостью — от глупости — полна. На чепраке — шитье: «Ульм, Эсслинг, Лоди, Иена». В ней чванство было то, которому презренно Все непонятное и чуждое. Седло, Сплошь изукрашено, звенело тяжело: Она плясала вся, как бы рожок почуя. А третья — лошадью была крестьянской. Сбруя Веревочная сплошь — убогий туалет! Одер измученный… Казалось, то скелет, Еще обтянутый иззябнувшею кожей И на живую тварь поэтому похожий. Конь первый, чемпион, типичнейший болван, Сказал: «Здесь — папа, там — барон де Брисс, гурман; Для брюха врач — Бребан, для духа врач — Лойола; Благословляться, пить и кушать — три глагола: Их проповедует хозяин мой; он прав; Но я, царь скачек, все ж не погрешу, сказав, Что украшение для дерби — рой кокоток. Народу нужен бог и пастырь с плетью четок; Нам — стойла с бархатом, а для людей — Завет, Чтобы не слушали, черт их дери, газет! Ценнее Жокей-клуб, чем сатанинский разум. Без церкви общество должно погибнуть разом. Не будь я лошадью, монахом стал бы я!» «Мне сена б и овса поесть — мечта моя, — Вздохнула грустная мужицкая коняга. — Я день и ночь тружусь, хозяину на благо, Но, — спину видите и ребра? — бьют меня, Почти как негра бьют, двуногого коня. Счесть легче птиц в лесу, чем все кнуты, какие На мой крестец легли и на бока худые. Хочу я пить и есть. Я зябну. Я добра, Но столь несчастна!» Тут боевой скакун заржал, грызя попону, Как верноподданный: «Ура Наполеону!» |
