XI «Когда виконт Фуко овернским кулаком…» Когда виконт Фуко овернским кулаком Красноречивого гнал Манюэля, — гром Прошел по всей стране: народ рычал ответно; И море ведь кипит, чуть всколыхнется Этна. Тут мрачною зарей блеснул Тридцатый год, И зашатался вновь Бурбонов чванный род На троне вековом. В то черное мгновенье Уже наметилось гигантское крушенье… Но род, запятнанный тем взмахом кулака, Был все ж великим. С ним мы прожили века; Он все ж победами блистал в ряду столетий: Наваррец был в Кутра, святой Луи — в Дамьетте… А вот князь каторги, — в Париже, в наши дни, — Кому, как видно, зверь, палач Сулук сродни, Фальшивей Розаса, Али-паши свирепей, Впихнул закон в тюрьму, и славу кинул в цепи, И гонит право, честь, и честность, и людей — Избранников страны, ораторов, судей, Ученых — лучшие таланты государства. А наш народ, стерпев злодейство и коварство, Сто раз отхлестанный позорно по лицу, Но плюх не ощутив, торопится к дворцу, На люстры поглядеть, на цезаря… В столице Он, суверен, рабом трусит за колесницей! Он смотрит на господ — как в Лувре, сплошь в крови, Предатель с подлецом танцуют визави, Убийство в орденах, и Кража в платье с треном, И брюхачи — Берже с Мюратом непременным — Твердят: «Живем! Прощай, надежда, идеал!» Как будто бы таким народ французский стал, Что даже в рабстве жить способен и — ликует! Да! Ест и пьет, и спит, работает, торгует, Вотирует, смеясь над урной с дном двойным… А этот негодяй, молчальник, нелюдим, Шакал расчетливый, голландский корсиканец, Насытив золотом своих убийц и пьяниц, Под балдахин взнести свое злодейство рад И, развалясь, сидит; и видит вновь, пират, Французский свой капкан и римский, столь же низкий, И слизывает кровь людскую с зубочистки. XII ЧЕТЫРЕМ УЗНИКАМ (после их осуждения) Честь — там, где вы теперь; гордитесь, сыновья! И вы, два смелые поэта, вы, друзья: К вам слава близится с лавровой ветвью гибкой! Сразите ж, дети, суд, бесчестный и тупой: Ты — нетленной добротой, Ты — презрительной улыбкой. В той зале, где господь на низость душ глядит, Перед присяжными, чья роль — отбросить стыд, Перед двенадцатью, чье сердце полно гнили, — О Правосудие! — таил я мысль в уме, Что вокруг тебя, во тьме, Дюжину могил отрыли. Вот вы осуждены (а им — в грядущем суд). За что ж? Один твердил, что Франция — приют Для всех гонимых. (Да! Я тоже вторю сыну!) Другой — пред топором, что вновь рубить готов, — Отомстил за крест Христов, Оскорбляя гильотину. Наш век жесток. Пускай! Страдальцами он свят. И верь мне, Истина, что для меня стократ Прекраснее, чем нимб святого благодатный, Чем золотой престол в блистающем дворце, — На худом твоем лице Тень решетки казематной! Что б в черной низости ни совершал подлец, Клеймо неправое бог превратит в венец. Когда страдал Христос, гоним людской враждою, Плевок мучителя, попавший в бледный лик, Стал на небе в тот же миг Беззакатною звездою! XIII СДАЕТСЯ НА НОЧЬ Искатель случая, бездомный человек Вошел в харчевню «Лувр» и попросил ночлег Себе и лошади, породистой, но чахлой. Мольер почувствовал: Скапеном тут запахло, Злодея Ричарда в нем угадал Шекспир. Перекрестился гость, вошел. В харчевне пир. Как встарь, гостиница освещена. Все та же Скрежещет и визжит, вся в сальных пятнах, в саже, Большая вывеска. Над Сеной есть окно. Здесь Карл Девятый жил. И, как давным-давно, На ржавой вывеске чернеют буквы: «…громы» — Обломок лозунга старинного: «Погромы». А в черном логове дым коромыслом, чад. Хохочут, пьют, поют и кружками стучат. В лоснящихся мехах избыток вин шипучих; Висят окорока на потолочных крючьях. В честь будущих удач гремит всеобщий смех. Тот крикнул: «Резать всех!», а этот: «Грабить всех!» Тот машет факелом слепящим и зловонным. Там кулаки в крови бьют по столу со звоном. Все печи докрасна раскалены. Еда Дымится. В хлопотах снуют туда-сюда Замаранные в лоск, в передниках багровых Низар и Риансе, два повара здоровых. Расселись за столы Фортуль, Персиль, Пьетри, Карлье и Шапюи, главарь их. Посмотри: Дюко и Мань внизу две подписи поставят И тут же паспорта подчистят и подправят. Руэр — Радецкого, Друэн — Гайнау ждет; И хрюкает сенат на свалке нечистот. Тут столько свалено грехов, что и епископ Не в силах отпустить. Всмотрись, исследуй близко, Послушай, как стучат их дряблые сердца. Входи без дураков, не корчи гордеца, Жми, не робей, хвастун, одетый и обутый Под Бонапарта! Чу! Приветствия как будто… Там рявкнули: «Ура!» Визг, ликованье, стон. И весь растрепанный, упившийся притон Моргает на тебя гляделками косыми. Вот бабы дюжие. Тебя знакомят с ними; И весело звучит их воровская брань, Здесь и маркиза Рвань и герцогиня Дрянь. Пылают их глаза. Сердца их не потухли. «Ты Регентство?» — Ну что ж, они напудрят букли. «Ты Директория?» — Оденутся в шелка. Хватай любую, вор. Капризничай, пока Есть у тебя мильон! Сядь около красавиц, На крыльях газовых порхай всю ночь, мерзавец! Шалят Сюэн, Монжо, Тюрго и д'Агессо. Сорока Сент-Арно мгновенно стибрит все. И тут же троица: Рейбель в хмельном угаре, С ним рядом Фульд — кюре, за ним Сибур — викарий. Чтоб чествовать тебя, готово все. Очаг Раздут и запылал на славу. И смельчак Взамен орла сову на старый герб наляпал. Народ, как тучный бык, повален тут же на пол И освежеван. Кровь стрекает в гулкий таз. И с тушей возятся, не опуская глаз, Тролон как живодер, Маньян как главный повар. Бычина жарится под оголтелый говор. И точит на ремне свой длинный острый нож Трактирщик Карреле, предчувствуя кутеж. Дымящийся бюджет на тот же крюк насажен. Еврейский выкормыш, ты церковью уважен. Лойола за тебя, а Ротшильд за тобой, Они верны тебе на каторге любой. Пора! Подходит срок. Приличия исчезли. Садись у камелька, плотней устройся в кресле, Согрейся, обсушись. Харчевня заперта — Стань королем, бандит, не бойся ни черта! Забудь о юности, сын маленькой креолки; Плюнь на величье, плюнь на чьи-то кривотолки! В притоне воровском, как дальше ни верти, Лишь пролитая кровь по-прежнему в чести; Лишь грязь прилипшая внушает уваженье. Мыслитель и герой, когда идут в сраженье, Бессмертной славы блеск проносят на челе. Ты славу сапогом расплющил на земле. Валяй, забудь про все, чем стоит красоваться. Под вопли карликов, под грохот их оваций Раздуйся пузырем, Аттила-лилипут! Жаркое на столе. Вся челядь тут как тут: Мопа, твой верный негр; Барош, твоя собачка, Вылизывает пол, что ты в крови запачкал. Меж тем как ширятся трезвон, и визг, и вой, — Там, далеко, в ночи, дорогой столбовой, Еще таинственной, по рытвинам опасным, Под небом сумрачным, что скоро будет ясным, С депешей срочною, пустив коня в карьер, Спешит Грядущее, несется наш курьер! |