Какая разница… Какая разница, Чем мы развлечены: Стихов нескладицей? Невнятицей волны? Снежком, нелепицей? Или, совсем как встарь, Стеклянной пепельницей, Желтой, как янтарь? Мерцаньем полнится И тянется к лучам… Имел я, помнится, Внимание к вещам. И критик шелковый Обозначал мой крен: Ларец с защелками И Жан Батист Шарден. Все это схлынуло. Стакан, графин с водой Жизнь отодвинула Как бы рукой одной. Смахнула слезы с глаз, Облокотясь на стол. И разговор у нас Совсем иной пошел. Среди знакомых ни одна… Среди знакомых ни одна Не бросит в пламя денег пачку, Не пошатнется, впав в горячку, В дверях, бледнее полотна. В концертный холод или сквер, Разогреваясь понемногу, Не пронесет, и слава богу, Шестизарядный револьвер. Я так и думал бы, что бред Все эти тени роковые, Когда б не туфельки шальные, Не этот, издали, привет. Разят дешевые духи, Не хочет сдержанности мудрой, Со щек стирает слезы с пудрой И любит жуткие стихи. РАЗГОВОР Мне звонят, говорят: — Как живете? — Сын в детсаде. Жена на работе. Вот сижу, завернувшись в халат. Дум не думаю. Жду: позвонят. А у вас что? Содом? Суматоха? — И у нас, — отвечает, — неплохо. Муж уехал, — Куда? — На восток. Вот сижу, завернувшись в платок. — Что-то нынче и вправду не топят. Или топливо к празднику копят? Ну и мрак среди белого дня! Что-то нынче нашло на меня. — И на нас, — отвечает, — находит. То ли жизнь в самом деле проходит, То ли что… Я б зашла… да потом Будет плохо. — Спасибо на том. Он встал в ленинградской квартире… Он встал в ленинградской квартире, Расправив среди тишины Шесть крыл, из которых четыре, Я знаю, ему не нужны. Вдруг сделалось пусто и звонко, Как будто нам отперли зал. — Смотри, ты разбудишь ребенка! – Я чудному гостю сказал. Вот если бы легкие ночи, Веселость, здоровье детей… Но кажется, нет средь пророчеств Таких несерьезных статей. Когда тот польский педагог…
Когда тот польский педагог, В последний час не бросив сирот, Шел в ад с детьми и новый Ирод Торжествовать злодейство мог, Где был любимый вами бог? Или, как думает Бердяев, Он самых слабых негодяев Слабей, заоблачный дымок? Так, тень среди других теней, Чудак, великий неудачник. Немецкий рыжий автоматчик Его надежней и сильней, А избиением детей Полны библейские преданья, Никто особого вниманья Не обращал на них, ей-ей. Но философии урок Тоски моей не заглушает. И отвращенье мне внушает Нездешний этот холодок. Один возможен был бы бог, Идущий в газовые печи С детьми, подставив зло под плечи, Как старый польский педагог. ПОКЛОНЕНИЕ ВОЛХВОВ В одной из улочек Москвы, Засыпанной метелью, Мы наклонялись, как волхвы, Над детской колыбелью. И что-то, словно ореол, Поблескивало тускло, Покуда ставились на стол Бутылки и закуска. Мы озирали полумглу И наклонялись снова. Казалось, щурились в углу Теленок и корова. Как будто Гуго ван дер Гус Нарисовал все это: Волхвов, хозяйку с ниткой бус, В дверях полоску света. И вообще такой покой На миг установился: Не страшен Ирод никакой, Когда бы он явился. Весь ужас мира, испокон Стоящий в отделенье, Как бы и впрямь заворожен, Подался на мгновенье. Под стать библейской старине В ту ночь была Волхонка. Снежок приветствовал в окне Рождение ребенка. Оно собрало нас сюда Проулками, садами, Сопровождалось, как всегда, Простыми чудесами. |
