Заснешь и проснешься в слезах от печального сна… Заснешь и проснешься в слезах от печального сна. Что ночью открылось, то днем еще не было ясно. А формула жизни добыта во сне, и она Ужасна, ужасна, ужасна, прекрасна, ужасна. Боясь себя выдать и вздохом беду разбудить, Лежит человек и тоску со слезами глотает, Вжимаясь в подушку; глаза что открыть, что закрыть – Темно одинаково; ветер в окно залетает. Какая-то тень эту темень проходит насквозь, Не видя его, и в ладонях лицо свое прячет. Лежит неподвижно: чего он хотел, не сбылось? Сбылось, но не так, как хотелось? Не скажет. Он плачет. Под шорох машин, под шумок торопливых дождей Он ищет подобье поблизости, в том, что привычно, Не смея и думать, что всех ему ближе Орфей, Когда тот пошел, каменея, к Харону вторично. Уже заплетаясь, готовый в тумане пропасть. А ветер за шторами горькую пену взбивает И эту прекрасную, пятую, может быть, часть, Пусть пятидесятую, пестует и раздувает. Сквозняки по утрам в занавесках и шторах… Сквозняки по утрам в занавесках и шторах Занимаются лепкою бюстов и торсов. Как мне нравится хлопанье это и шорох, Громоздящийся мир уранид и колоссов. В полотняном плену то плечо, то колено Проступают, и кажется: дыбятся в схватке, И пытаются в комнату выйти из плена, И не в силах прорвать эти пленки и складки. Мир гигантов, несчастных в своем ослепленье, Обреченных все утро вспухать пузырями, Опадать и опять, становясь на колени, Проступать, прилипая то к ручке, то к раме. О, пергамский алтарь на воздушной подкладке! И не надо за мрамором в каменоломни Лезть; все утро друг друга кладут на лопатки, Подминают, и мнут, и внушают: запомни. И все утро, покуда ты нежишься, сонный, В милосердной ночи залечив свои раны, Там, за шторой, круглясь и толпясь, как колонны, Напрягаются, спорят и гибнут титаны. Придешь домой, шурша плащом… Придешь домой, шурша плащом, Стирая дождь со щек: Таинственна ли жизнь еще? Таинственна еще. Не надо призраков, теней: Темна и без того. Ах, проза в ней еще странней, Таинственней всего. Мне дорог жизни крупный план, Неровности, озноб И в ней увиденный изъян, Как в сильный микроскоп. Биолог скажет, винт кружа, Что взгляда не отвесть: — Не знаю, есть ли в нас душа, Но в клетке, — скажет, — есть. И он тем более смущен, Что в тайну посвящен. Ну, значит, можно жить еще. Таинственна еще. Придешь домой, рука в мелу, Как будто подпирал И эту ночь, и эту мглу, И каменный портал. Нас учат мрамор и гранит Не поминать обид, Но помнить, как листва летит К ногам кариатид. Как мир качается — держись! Уж не листву ль со щек Смахнуть решили, сделав жизнь Таинственней еще? МУЖЧИНА С РОЗОЙ Мужчина с розой на портрете, Ее он держит меж двух пальцев За стебель гибкий и точеный, Перевернув к себе затылком, Молодцевато и брезгливо, Как все мужчины. Что он мужчина, нет сомнений. Напрасно б венский аналитик Старался розу допросить С пристрастьем: нет ли фетишизма, Инверсионных отклонений, – Их нет, им неоткуда быть. К тому же, роза бессловесна, Полузамучена верченьем В руке, не помнит, где мучитель, Где стол, где кресло, где букет. В кафтане, с пышными усами, Мужчина с розой полумертвой Глядит, не зная, что с ней делать. Вдохнуть тончайший аромат Ему и в голову, конечно, Прийти не может (то ли дело – Сорвать и даме поднести!). Так и должны себя вести, Так и должны чуть-чуть небрежно Мужчины к жизни относиться, К ее придушенной красе, Как этот славный офицер (Тут нету места укоризне), – Чуть-чуть неловко, неумело, Затем что нечто, кроме жизни, Есть: долг и доблесть, например. КУСТ Евангелие от куста жасминового, Дыша дождем и в сумраке белея, Среди аллей и звона комариного Не меньше говорит, чем от Матфея. Так бел и мокр, так эти гроздья светятся, Так лепестки летят с дичка задетого. Ты слеп и глух, когда тебе свидетельства Чудес нужны еще помимо этого. Ты слеп и глух, и ищешь виноватого, И сам готов кого-нибудь обидеть. Но куст тебя заденет, бесноватого, И ты начнешь и говорить, и видеть. |
