Кавказской в следующей жизни быть пчелой… Кавказской в следующей жизни быть пчелой, Жить в сладком домике под синею скалой, Там липы душные, там глянцевые кроны, Не надышался я тем воздухом, шальной Не насладился я речной водой зеленой. Она так вспенена, а воздух так душист! И ходит, слушая веселый птичий свист, Огромный пасечник в широкополой шляпе, И сетка серая свисает, как батист, Кавказской быть пчелой, все узелки ослабив. Пускай жизнь прежняя забудется, сухим Пленившись воздухом, летать путем слепым, Вверяясь запахам томительным, роскошным. Пчелой кавказской быть, и только горький дым, Когда окуривают пчел, повеет прошлым. Бессмертие — это когда за столом разговор… Бессмертие — это когда за столом разговор О ком-то заводят, и строчкой его дорожат, И жалость лелеют, и жаркий шевелят позор, И ложечкой чайной притушенный ад ворошат. Из пепла вставай, перепачканный в саже, служи Примером, все письма и все дневники раскрывай. Так вот она, слава, земное бессмертье души, Заставленный рюмками, скатертный, вышитый рай. Не помнят, на сколько застегнут ты пуговиц был, На пять из шести? Так расстегивай с дрожью все шесть. А ежели что-то с трудом кое-как позабыл – Напомнят, — на то документы архивные есть. Как бабочка, ты на приветный огонь залетел. Синеют ли губы на страшном нестрашном суде? Затем ли писал по утрам и того ли хотел? Не лучше ли тем, кто в ночной растворен темноте? Мне весело, что Бакст, Нижинский, Бенуа… Мне весело, что Бакст, Нижинский, Бенуа Могли себя найти на прустовской странице Средь вымышленных лиц, где сложная канва Еще одной петлей пленяет, — и смутиться Той славы и молвы, что дали им на вход В запутанный роман пожизненное право, Как если б о себе подслушать пенье вод И трав, расчесанных налево и направо. Представьте: кто-нибудь из них сидел, курил, Читал четвертый том и думал отложить — и Как если б вдруг о нем в саду заговорил Боярышник в цвету иль в туче небожитель. О музыка, звучи! Танцовщик, раскружи Свой вылепленный торс, о, живопись, не гасни! Как весело снуют парижские стрижи! Что путаней судьбы, что смерти безопасней? Вот статуя в бронзе, отлитая по восковой…
Вот статуя в бронзе, отлитая по восковой Модели, которой прообразом гипсовый слепок Служил — с беломраморной, римской, отрытой в одной Из вилл рядом с Тиволи, долго она под землей Лежала, и сон ее был безмятежен и крепок. А может быть, снился ей эллинский оригинал, До нас не дошедший… Мы копию с копии сняли. О ряд превращений! О бронзовый идол! Металл Твой зелен и пасмурен. Я, вспоминая, устал, А ты? Еще помнишь о веке другом, матерьяле? Ты все еще помнишь… А я, вспоминая, устал. Мне видится детство, трамвай на Большом, инвалиды, И в голосе диктора помню особый металл, И помню, кем был я, и явственно слишком — кем стал, Все счастье, все горе, весь стыд, всю любовь, все обиды. Забыть бы хоть что-нибудь! Я ведь не прежний, не тот. К тому отношения вовсе уже не имею. О, сколько слоев на мне, сколько эпох, — и берет Судьба меня в руки, и снова скоблит, и скребет, И плавит, и лепит, и даже чуть-чуть бронзовею. Поэзия — явление иной… Поэзия — явление иной, Прекрасной жизни где-то по соседству С привычной нам, земной. Присмотримся же к призрачному средству Попасть туда, попробуем прочесть Стихотворенье с тем расчетом, Чтобы почувствовать: и правда, что-то есть За тем трехсложником, за этим поворотом. Вот рай, пропитанный звучаньем и тоской, Не рай, так подступы к нему, периферия Той дивной местности, той почвы колдовской, Где сердцу пятая откроется стихия. Там дуб поет. Там море с пеною, а кажется, что с пеньем Крадется к берегу, там жизнь, как звук, растет, А смерть отогнана, с глухим поползновеньем. В полуплаще, одна из аонид… В полуплаще, одна из аонид – Иль это платье так на ней сидит? – В полуплюще, и лавр по ней змеится, «Я — чистая условность, — говорит, – И нет меня», — и на диван садится. Ей нравится, во-первых, телефон: Не позвонить ли, думает, подружке? И вид в окне, и Смольнинский район, И тополей кипящие верхушки. Каким я древним делом занят! Что ж Все вслушиваюсь, как бы поновее Сказать о том, как этот мир хорош? И плох, и чужд, и нет его роднее! А дева к уху трубку поднесла И диск вращает пальчиком отбитым. Верти, верти. Не меньше в мире зла, Чем было в нем, когда в него внесла Ты дивный плач по храбрым и убитым. Но лгать и впрямь нельзя, и кое-как Сказать нельзя — на том конце цепочки Нас не простят укутанный во мрак Гомер, Алкей, Катулл, Гораций Флакк, Расслышать нас встающий на носочки. |
