В КАФЕ В переполненном, глухо гудящем кафе Я затерян, как цифра в четвертой графе, И обманут вином тепловатым. И сосед мой брезглив и едой утомлен, Мельхиоровым перстнем любуется он На мизинце своем волосатом. Предзакатное небо висит за окном Пропускающим воду сырым полотном, Луч, прорвавшись, крадется к соседу, Его перстень горит самоварным огнем. «Может, девочек, — он говорит, — позовем?» И скучает: «Хорошеньких нету». Через миг погружается вновь в полутьму. Он молчит, так как я не ответил ему. Он сердит: рассчитаться бы, что ли? Не торопится к столику официант, Поправляет у зеркала узенький бант. Я на перстень гляжу поневоле. Он волшебный! Хозяин не знает о том. Повернуть бы на пальце его под столом – И, пожалуйста, синее море! И коралловый риф, что вскипал у Моне На приехавшем к нам погостить полотне, В фиолетово-белом уборе. Повернуть бы еще раз — и в Ялте зимой Оказаться, чтоб угольщик с черной каймой Шел к причалу, как в траурном крепе. Снова луч родничком замерцал и забил, Этот перстень… На рынке его он купил, Иль работает сам в ширпотребе? А как в третий бы раз, не дыша, повернуть Этот перстень — но страшно сказать что-нибудь: Все не то или кажется — мало! То ли рыжего друга в дверях увидать? То ли этого типа отсюда убрать? То ли юность вернуть для начала? Взметнутся голуби гирляндой черных нот… Взметнутся голуби гирляндой черных нот. Как почерк осени на пушкинский похож! Сквозит. Спохватишься и силы соберешь. Ты старше Моцарта. И Пушкина вот-вот Переживешь. Друзья гармонии, смахнув рукой со лба Усталость мертвую, принять беспечный вид С утра стараются. И все равно судьба Скупа, слепа, К ним беспощадная. Зато тебя щадит. О, ты-то выживешь! Залечишь — и пройдет. С твоею мрачностью! Без слез, гордясь собой, Что сух, как лед. А эта пауза, а этот перебой – Завалит листьями и снегом заметет. С твоею тяжестью! Сырые облака По небу тянутся, как траурный обоз, Через века. Вот маска с мертвого, вот белая рука – Ничто не сгладилось, ничто не разошлось. Они не вынесли. Им непонятно, как Живем до старости, справляемся с тоской, Долгами, нервами и ворохом бумаг… Музейный узенький рассматриваем фрак, Лорнет двойной. Глядим во тьму. Земля просторная, но места нет на ней Ни взмаху легкому, ни быстрому письму. И все ж в присутствии их маленьких теней Не так мучительно, не знаю почему. Исследовав, как Критский лабиринт…
Исследовав, как Критский лабиринт, Все закоулки мрачности, на свет Я выхожу, разматывая бинт. Вопросов нет. Подсохла рана. И слезы высохли, и в мире та же сушь. И жизнь мне кажется, когда встаю с дивана, Улиткой с рожками, и вытекшей к тому ж. От Минотавра Осталась лужица, точнее, тень одна. И жизнь мне кажется отложенной на завтра, На послезавтра, на другие времена. Она понадобится там, потом, кому-то, И снова кто-нибудь, разбуженный листвой, Усмотрит чудо В том, что пружинкою свернулось заводной. Как в погремушке, в раковине слуха Обида ссохшаяся дням теряет счет. Пусть смерть-старуха Ее оттуда с треском извлечет. Звонит мне под вечер приятель, дуя в трубку. Плохая слышимость. Все время рвется нить. «Читать наскучило. И к бабам лезть под юбку. Как дальше жить?» О жизнь, наполненная смыслом и любовью, Хлынь в эту паузу, блесни еще хоть раз Страной ли, музою, припавшей к изголовью, Постой у глаз Водою в шлюзе, Все прибывающей, с буксиром на груди. Высоким уровнем. Системою иллюзий. Еще какой-нибудь миражик заведи. ДУНАЙ Дунай, теряющий достоинство в изгибах, Подобно некоторым женщинам, мужчинам, Течет во взбалмошных своих дубах и липах Души не чая, пристрастясь к дешевым винам. Его Бавария до Австрии проводит, Он покапризничает в сумасбродной Вене, Уйдет в Словакию, в ее лесах побродит И выйдет к Венгрии для новых впечатлений. Всеобщий баловень! Ни войны, ни затменья Добра и разума не омрачают память, Ни Моцарт, при смерти просивший птичье пенье В соседней комнате унять и свет убавить. Вертлявый, влюбчивый, забывчивый, заросший В верховьях готикой, в низовьях камышами, И впрямь что делал бы он с европейским прошлым, Когда б не будущее, посудите сами? Что ж выговаривать и выпрямлять извивы, Взывать к серьезности, — а он и не старался! А легкомыслие? — так у него счастливый Нрав, легче Габсбургов, и долго жить собрался. |
