В ВАГОНЕ Поскрипывал ремень на чемодане, Позвякивала ложечка в стакане, Тянулся луч по стенке за лучом. О чем они? Не знаю. Ни о чем. Подрагивали пряжки и застежки. Покачивались платья и сапожки. Подмигивал, помаргивал плафон. Покряхтывал, потрескивал вагон. Покатая покачивалась полка. Шнурок какой-то бился долго, долго О стенку металлическим крючком. О чем они? Не знаю. Ни о чем. Усни, усни, усни, сгрузили бревна. К восьми, к восьми, к восьми, нет, в девять ровно. Все блажь, пустяк, прости меня, все бред. Попробуй так: да — да, а нет — так нет. Ах, стуки эти, скрипы, переборы, Сдавался я на эти уговоры, Склонялся и согласен был с судьбой, Уговоренный пряжкой и скобой. КРУЖЕВО Суконное с витрины покрывало Откинули — и кружево предстало Узорное, в воздушных пузырьках. Подобье то ли пены, то ли снега. И к воздуху семнадцатого века Припали мы на согнутых руках. Притягивало кружево подругу. Не то чтобы я предпочел дерюгу, Но эта роскошь тоже не про нас. Про Ришелье, сгубившего Сен-Мара. Воротничок на плахе вроде пара. Сними его: казнят тебя сейчас. А все-таки как дышится! На свете Нет ничего прохладней этих петель, Сквожений этих, что ни назови. Узорчатая иглотерапия. Но и в стихах воздушная стихия Всего важней, и в грозах, и в любви. Стих держится на выдохе и вдохе, Любовь — на них, и каждый сдвиг в эпохе. Припомните, как дышит ночью сад! Проколы эти, пропуски, зиянья. Наполненные плачем содроганья. Что жизни наши делают? Сквозят. Опомнимся. Ты, кажется, устала? Суконное накинем покрывало На кружево — и кружево точь-в-точь Песнь оборвет, как песенку синица, Когда на клетку брошена тряпица: День за окном, а для певуньи — ночь. Был туман. И в тумане… Был туман. И в тумане Наподобье загробных теней В двух шагах от французов прошли англичане, Не заметив чужих кораблей. Нельсон нервничал: он проморгал Бонапарта, Мчался к Александрии, топтался у стен Сиракуз, Слишком много азарта Он вложил в это дело: упущен француз. А представьте себе: в эту ночь никакого тумана! Флот французский опознан, расстрелян, развеян, разбит. И тогда — ничего от безумного шага и плана, Никаких пирамид. Вообще ничего. Ни империи, ни Аустерлица. И двенадцатый год, и роман-эпопея — прости. О туман! Бесприютная взвешенной влаги частица, Хорошо, что у Нельсона встретилась ты на пути. Мне в истории нравятся фантасмагории, фанты, Все, чего так стыдятся историки в ней. Им на жесткую цепь посадить варианты, А она — на корабль и подносит им с ходу — сто дней! И за то, что она не искусство для них, а наука, За обидой не лезет в карман. Может быть, она мука, Но не скука. Я вышел во двор, пригляделся: туман. СЛОЖИВ КРЫЛЬЯ
Крылья бабочка сложит, И с древесной корой совпадет ее цвет. Кто найти ее сможет? Бабочки нет. Ах, ах, ах, горе нам, горе! Совпадут всеми точками крылья: ни щелки, ни шва. Словно в греческом хоре Строфа и антистрофа. Как богаты мы были, да все потеряли! Захотели б вернуть этот блеск — и уже не могли б. Где дворец твой? Слепец, ты идешь, спотыкаясь в печали, Царь Эдип. Радость крылья сложила И глядит оборотной, тоскливой своей стороной. Чем душа дорожила, Стало мукой сплошной. И меняется почерк. И, склонясь над строкой, Ты не бабочку ловишь, а жалкий, засохший листочек, Показавшийся бабочкой под рукой. И смеркается время. Где разводы его, бархатистая ткань и канва? Превращается в темень Жизнь, узор дорогой различаешь в тумане едва. Сколько бабочек пестрых всплывало у глаз и прельщало: И тропический зной, и в лиловых подтеках Париж! И душа обмирала — Да мне голос шепнул: «Не туда ты глядишь!» Ах, ах, ах, зорче смотрите, Озираясь вокруг и опять погружаясь в себя. Может быть, и любовь где-то здесь, только в сложенном виде, Примостилась, крыло на крыле, молчаливо любя? Может быть, и добро, если истинно, то втихомолку. Совершенное в тайне, оно совершенно темно. Не оставит и щелку, Чтоб подглядывал кто-нибудь, как совершенно оно. Может быть, в том, что бабочка знойные крылья сложила, Есть и наша вина: очень близко мы к ней подошли. Отойдем — и вспорхнет, и очнется, принцесса Брамбила В разноцветной пыли! |
