Мне приснилось, что все мы сидим за столом… Мне приснилось, что все мы сидим за столом, В полублеск облачась, в полумрак, И накрыт он в саду, и бутыли с вином, И цветы, и прохлада в обнимку с теплом, И читает стихи Пастернак. С выраженьем, по-детски, старательней, чем Это принято, чуть захмелев, И смеемся, и так это нравится всем, Только Лермонтов: «Чур, — говорит, — без поэм! Без поэм и вступления в Леф!» А туда, где сидит Председатель, взглянуть… Но, свалившись на стол с лепестка, Жук пускается в долгий по скатерти путь… Кто-то встал, кто-то голову клонит на грудь, Кто-то бедного ловит жука. И так хочется мне посмотреть хоть разок На того, кто… Но тень всякий раз Заслоняет его или чей-то висок, И последняя ласточка наискосок Пронеслась, чуть не врезавшись в нас. Ох, я открыл окно, открыл окно, открыл… Ох, я открыл окно, открыл окно, открыл На даче, белое, и палочки подставил, Чтоб не захлопнулось, и воздух заходил, Как Петр, наверное, по комнате и Павел В своем на радости настоянном краю И сладкой вечности, вздымая занавеску, Как бы запахнуты в нее, как бы свою Припомнив молодость и получив повестку. Ох, я открыл окно, открыл окно, открыл И, что вы думаете, лег лицом в подушку! Такое смутное томленье, — нету сил Перенести его, и сну попал в ловушку, Дождем расставленную, и дневным теплом, И слабым шелестом, и пасмурным дыханьем, И спал, и счастлив был, как бы в саду ином, С невнятным, вкрадчивым и неземным названьем. ВЕНЕЦИЯ Знаешь, лучшая в мире дорога – Это, может быть, скользкая та, Что к чертогу ведет от чертога, Под которыми плещет вода И торчат деревянные сваи, И на привязи, черные, в ряд Катафалкоподобные стаи Так нарядно и праздно стоят. Мы по ней, златокудрой, проплыли Мимо скалоподобных руин, В мавританском построенных стиле, Но с подсказкою Альп, Апеннин, И казалось, что эти ступени, Бархатистый зеленый подбой Наш мурановский сумрачный гений Афродитой назвал гробовой. Разрушайся! Тони! Увяданье – Это правда. В веках холодей! Этот путь тем и дорог, что зданья Повторяют страданья людей, А иначе бы разве пылали Ипомеи с геранями так В каждой нише и в каждом портале, На балконах, приветствуя мрак? И последнее. (Я сокращаю Восхищенье.) Проплывшим вдвоем Этот путь, как прошедшим по краю Жизни, жизнь предстает не огнем, Залетевшим во тьму, но водою, Ослепленной огнями, обид Нет, — волненьем, счастливой бедою. Все течет. И при этом горит. Когда б я родился в Германии в том же году…
…тише воды, ниже травы… А. Блок Когда б я родился в Германии в том же году, Когда я родился, в любой европейской стране: Во Франции, в Австрии, в Польше, — давно бы в аду Я газовом сгинул, сгорел бы, как щепка в огне. Но мне повезло — я родился в России, такой, Сякой, возмутительной, сладко не жившей ни дня, Бесстыдной, бесправной, замученной, полунагой, Кромешной — и выжить был все-таки шанс у меня. И я арифметики этой стесняюсь чуть-чуть, Как выгоды всякой на фоне бесчисленных бед. Плачь, сердце! Счастливый такой почему б не вернуть С гербом и печатью районного загса билет На вход в этот ужас? Но сказано: ниже травы И тише воды. Средь безумного вихря планет! И смотрит бесслезно, ответа не зная, увы, Не самый любимый, но самый бесстрашный поэт. Все нам Байрон, Гете, мы, как дети… Все нам Байрон, Гете, мы, как дети, Знать хотим, что думал Теккерей. Плачет Бог, читая на том свете Жизнь незамечательных людей. У него в небесном кабинете Пахнет мятой с сиверских полей. Он встает, подавлен и взволнован, Отложив очки, из-за стола. Лесосклад он видит, груду бревен И осколки битого стекла. К дяде Пете взгляд его прикован Средь добра вселенского и зла. Он читает в сердце дяди Пети, С удивленьем смотрит на него. Стружки с пылью поднимает ветер. Шепчет дядя: этого… того… Сколько бед на горьком этом свете! Загляденье, радость, волшебство! САХАРНИЦА |
