Лучше всего оно знаешь, когда, когда… Лучше всего оно знаешь, когда, когда? Знаешь, когда оно лучше всего, всего? В послеобеденный час, когда спит орда Отпускников, — и нет на море никого! В самый горячий, расплавленный, сонный час, Самый пустынный и знойный, глаза слепя. Было бы лучше еще, если б также нас Не было, плещется лишь для себя, для себя. Только себя оно принадлежит светло Глядя на спящий, себя позабывший мир, Столь абсолютное, словно добро и зло, Столь драгоценное, словно брильянт, сапфир. Словно идея платонова наяву, Овеществленная силой его ума… Спросят, что делаю? Точный ответ: живу. Яркие вспышки и пенная бахрома. И обнаружив среди золотистых сот Голову прочно увязшего в них пловца, Видишь: есть кто-то всегда, кто полней живет И углубленней, решительно, до конца. Нечто вроде прустовского романа… Нечто вроде прустовского романа, Только на языке другом и не в прозе, А в стихах, — вот чем я занят был, Ориана, Албертина, Одетта, и на морозе, А не в благословенном Комбре, Бальбеке, Не в Париже, с сиренью его, бензином, И хотя в том же самом железном веке, Но железа прибавилось в нем, интимном, Но с поправкой на общие беды, плане, То есть после Освенцима и на фоне Стариков, засыпанных в Магадане Снегом, звездами, тучами… «встали кони». Нечто вроде прустовского романа По количеству мыслей в одеждах ярких, Только пил из граненого я стакана Чаще, чем из бокала, и та, с кем в парке На скамье целовался, носила платье От советской портнихи по два-три года, И готовились загодя мероприятия Юбилейные, громкие, в честь Нимрода, И не поощрялся любовный шепот, Потому что ценился гражданский пафос, Но я знал тогда: это опыт, опыт, А не просто ошибка и скверный ляпсус. ТРОЯ — Поверишь ли, вся Троя — с этот скверик, – Сказал приятель, — с детский этот садик, Поэтому когда Ахилл-истерик Три раза обежал ее, затратил Не так уж много сил он, догоняя Обидчика… — Я маленькую Трою Представил, как пылится, зарастая Кустарничком, — и я притих, не скрою. Поверишь ли, вся Троя — с этот дворик, Вся Троя — с эту детскую площадку… Не знаю, что сказал бы нам историк, Но весело мне высказать догадку О том, что все великое скорее Соизмеримо с сердцем, чем громадно, – Пи Гекторе так было, Одиссее, И нынче точно так же, вероятно. Нету сил у меня на листву эту мелкую…
Нету сил у меня на листву эту мелкую, Эту майскую, детскую, липкую, клейкую, Умозрительно воспринимаю ее, Соблазнившись укромной садовой скамейкою, Подозрительный и как бы сквозь забытье. О, бесчувственность! Сумрачная необщительность! Мне мерещится в радости обременительность И насильственность: я не просил зеленеть, Расцветать, так сказать, заслоняя действительность, Утешать, расставлять для меня эту сеть! Это склочный старик с бородой клочковатою Пел любую весну, даже семидесятую, Упивался, как первой весной на земле, Не считаясь в душе ни с какою затратою И сочувствуя каждой пролетной пчеле. Даже как-то обидно, что стерпится — слюбится: Оплетет, обовьет, обезволит причудница И еще подрастет — и поверю опять, Не смешно ли? что все состоится и сбудется, Что? не знаю, и в точности трудно сказать. Он поймал себя, пылкий, на том ощущенье… Он поймал себя, пылкий, на том ощущенье, Обнимая ее, что опять — в лабиринте, Правда, в этот раз — в маленьком, и восхищенье Испытал: с этим делом у них тут на Крите Хорошо, как нигде. И, смутясь, свою рыбку Прижимал, словно птичку, к себе что есть силы. В полумраке она разглядела улыбку У него на лице и подумала: милый! Хорошо, что не все наши мысли и тени Мыслей, проблески, молнии, вспышки, догадки Для сторонних, — чужих и родных — наблюдений Абсолютно открыты, — смешны они, сладки, Прихотливы, сомнительны, непроизвольны, Безответственны, жутки, Бог знает откуда К нам приходят, темны их пути и окольны. Он сказал ей, опомнившись: ты мое чудо! Лишайничек серый, пушистый, на дачном заборе… Лишайничек серый, пушистый, на дачном заборе, Такой бархатистый, — свидетелем будь в нашем споре. Жизнь — чудо, по-моему, чудо. Нет, горечь и горе. Да, горечь и горе, а вовсе не счастье и чудо. На дачном заборе, слоистый, не знаю откуда. Такой неказистый, пусть видит, какой ты зануда! Какие лишенья на мненье твое повлияли, Что вот утешенья не хочешь, — кружки и спирали Под пальцами мелкие, пуговки, скобки, детали. Всего лишь лишайничек, мягкою сыпью, и то лишь Забывшись, руке потрепать его быстро позволишь, И вымолишь вдруг то, о чем столько времени молишь. Затем что и сверху, и снизу, и сбоку — Всевышний, Поэтому дальний от нас, выясняется, — ближний, Спешащий на помощь, как этот лишайничек лишний. |
