Мне весело: ты платье примеряешь… Мне весело: ты платье примеряешь, Примериваешь, в скользкое — ныряешь, В блестящее — уходишь с головой. Ты тонешь, западаешь в нем, как клавиш, Томишь, тебя мгновенье нет со мной. Потерянно гляжу я, сиротливо. Ты ласточкой летишь в него с обрыва. Легко воспеть закат или зарю, Никто в стихах не трогал это диво: «Мне нравится», — я твердо говорю. И вырез на спине, и эти складки. Ты в зеркале, ты трудные загадки Решаешь, мне не ясные. Но вот Со дна его всплываешь: все в порядке. Смотрю: оно, как жизнь, тебе идет. Сторожить молоко я поставлен тобой… Сторожить молоко я поставлен тобой, Потому что оно норовит убежать. Умерев, как бы рад я минуте такой Был: воскреснуть на миг, пригодиться опять. Не зевай! Белой пеночке рыхлой служи, В надувных, золотых пузырьках пустяку. А глаголы, глаголы-то как хороши: Сторожить, убежать, — относясь к молоку! Эта жизнь, эта смерть, эта смертная грусть, Прихотливая речь, сколько помню себя… Не сердись: я задумаюсь — и спохвачусь. Я из тех, кто был точен и зорок, любя. Надувается, сердится, как же! пропасть Так легко… сколько всхлипов, и гневных гримас, И припухлостей… пенная, белая страсть; Как морская волна окатившая нас. Тоже, видимо, кто-то тогда начеку Был… О, чудное это, слепое «чуть-чуть», Вскипятить, отпустить, удержать на бегу, Захватить, погасить, перед этим — подуть. Говорю тебе: этот пиджак… Говорю тебе: этот пиджак Будет так через тысячу лет Драгоценен, как тога, как стяг Крестоносца, утративший цвет. Говорю тебе: эти очки, Говорю тебе: этот сарай… Синеокого смысла пучки, Чудо, лезущее через край. Ты сидишь, улыбаешься мне Над заставленным тесно столом, Разве Бога в сегодняшнем дне Меньше, чем во вчерашнем, былом? Помнишь, нас разлучили с тобой? В этот раз я тебя не отдам. Незабудочек шелк голубой По тенистым разбросан местам. И посланница тьмы вековой, К нам в окно залетает пчела, Что, быть может, тяжелой рукой Артаксеркс отгонял от чела. Посмотри, в вечном трауре старые эти абхазки…
Посмотри, в вечном трауре старые эти абхазки. Что ни год, кто-нибудь умирает в огромной родне. Тем пронзительней южные краски, Полыхание роз, пенный гребень на синей волне, Не желающий знать ничего о смертельной развязке, Подходящий с упреком ко мне. Сам не знаю, какая меня укусила кавказская муха. Отшучусь, может быть. Ах, поэзия, ты, как кавказская эта старуха, Все не можешь о смерти забыть. Поминаешь ее в каждом слове то громко, то глухо, Продеваешь в ушко синеокое черную нить. Ушел от нас… Ушел? Скажите: убежал… Ушел от нас… Ушел? Скажите: убежал. Внезапной смерти вид побег напоминает. Несъеденный пирог, недопитый бокал. На полуслове оборвал Речь: рукопись, как чай, дымится, остывает. Не плачьте. Это нас силком поволокут, Потащат, ухватив, за шиворот, потянут. А он избавился от пут И собственную смерть, смотри, не счел за труд, Надеждой не прельщен, заминкой не обманут. Прости, я не люблю стихов на смерть друзей, Знакомых: этот жанр доказывает холод Любителя, увы, прощальных строф, при всей Их пылкости; затей Неловко стиховых, и слишком страшен повод. Уж плакальщиц нанять приличней было б; плач Достойней рифм и ямба. Тоска, мой друг, тоска! Поглубже слезы спрячь Иль стой, закрыв лицо, зареван и незряч, – Шаблона нет честней, правдивей нету штампа. Пол не безлик, хотя и наг… Пол не безлик, хотя и наг. Кто говорит, что пол угрюм, Забыл, как весел может мрак Быть! Ах, тюльпан не то что мак. Ленор не то что Улялюм. Душа не то, что нам твердят В течение двух тысяч лет О ней. От головы до пят Вся — дрожь, вся — жар она, вся — бред! Ее целуют, с нею спят. Она на пальцах у меня, На животе, на языке, И ангелы мне не родня! И там, где влажного огня Мне не сдержать, и на щеке. |
