Удивляясь галопу… Удивляясь галопу Кочевых табунов, Хоронили Европу, К ней любовь поборов. Сколько раз хоронили, Славя конскую стать, Шею лошади в мыле. И хоронят опять. Но полощутся флаги На судах в тесноте, И дрожит Копенгаген, Отражаясь в воде, И блестят в Амстердаме Цеховые дома, Словно живопись в раме Или вечность сама. Хорошо на педали Потихоньку нажав, В городок на канале Въехать, к сердцу прижав Не сплошной, философский, Но обычный закат, Бледно-желтый, чуть жесткий, Золотящий фасад. Впрочем, нам и не надо Уезжать никуда, Вон у Летнего сада Розовеет вода, И у каменных лестниц, Над петровской Невой, Ты глядишь, европеец, На закат золотой. Я в плохо проветренном зале… Я в плохо проветренном зале На краешке стула сидел И, к сердцу ладонь прижимая, На яркую сцену глядел. Там пели трехслойные хоры, Квартет баянистов играл, И лебедь под скорбные звуки У рампы раз пять умирал. Там пляску пускали за пляской, Летела щепа из-под ног – И я в перерыве с опаской На круглый взглянул потолок. Там был нарисован зеленый, Весь в райских цветах небосвод, И ангелы, за руки взявшись, Нестройный вели хоровод. Ходили по кругу и пели. И вид их решительный весь Сказал нас, что ждут нас на небе Концерты не хуже, чем здесь. И господи, как захотелось На воздух, на волю, на свет, Чтоб там не плясалось, не пелось, А главное, музыки нет! Танцует тот, кто не танцует… Танцует тот, кто не танцует, Ножом по рюмочке стучит, Гарцует тот, кто не гарцует, – С трибуны машет и кричит. А кто танцует в самом деле, И кто гарцует на коне, Тем эти пляски надоели, А эти лошади — вдвойне! Но и в самом легком дне…
Но и в самом легком дне, Самом тихом, незаметном, Смерть, как зернышко на дне, Светит блеском разноцветным. В рощу, в поле, в свежий сад, Злей хвоща и молочая, Проникает острый яд, Сердце тайно обжигая. Словно кто-то за кустом, За сараем, за буфетом Держит перстень над вином С монограммой и секретом. Как черна его спина! Как блестит на перстне солнце! Но без этого вина Вкус не тот, вино не пьется. Два лепета, быть может бормотанья… Два лепета, быть может бормотанья, Подслушал я, проснувшись, два дыханья. Тяжелый куст под окнами дрожал, И мальчик мой, раскрыв глаза, лежал. Шли капли мимо, плакали на марше, Был мальчик мал, куст был намного старше, Он опыт свой с неведеньем сличил И первым звуками мальчика учил. Он делал так: он вздрагивал ветвями И гнал их вниз, и стлался по земле, А мальчик тоже пробовал губами, И выходило вроде «ле-ле-ле» И «ля-ля-ля». Но им казалось: мало! И куст старался, холодом дыша, Поскольку между ними не вставала Та тень, та блажь, по имени душа. Я тихо встал, испытывая трепет, Вспугнуть боясь и легкий детский лепет, И лепетанье листьев под окном – Их разговор на уровне одном. То, что мы зовем душой… То, что мы зовем душой, Что, как облако, воздушно И блестит во тьме ночной Своенравно, непослушно Или вдруг, как самолет, Тоньше колющей булавки, Корректирует с высот Нашу жизнь, внося поправки; То, что с птицей наравне В синем воздухе мелькает, Не сгорает на огне, Под дождем не размокает, Без чего нельзя вздохнуть, Ни глупца простить в обиде; То, что мы должны вернуть, Умирая, в чистом виде, – Это, верно, то и есть, Для чего не жаль стараться, Что и делает нам честь, Если честно разобраться. В самом деле хороша, Бесконечно старомодна, Тучка, ласточка, душа! Я привязан, ты — свободна. |
